Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну и что он, брательник твой? — не унимался шофер.
— Удивился, конечно. «А что означает „вроде бы“? — спрашивает. — Я тоже, говорит, из тех мест. А ты?» — «Я из детдома. Дед, кажись, тамошний был, ребята постарше вроде бы говорили. Потом растерялись мы. Кто из них погиб, кто куда делся». — «А как деда звали?» — «Откуда мне знать. Его немцы убили». — «Слушай! Это ж ты с ним, наверно, был? Ты пропал?» — «Не знаю я ничего. И не искал. Не верил. Был бы кто жив, сами нашли бы. Мало что ребята болтали. Не помнил ничего. А стал стараться не вспоминать — и не буду, решил. Зря себя растравлять. Да и обидно чего-то…» — «Ладно, говорит, поехали к нам домой. Моя мать все знает, про всех расскажет. Отца у меня, деда Болеся сына, немцы повесили. В партизанах был. Пришел как-то ночью, а они его и накрыли».
В тот же день мы с братишкой и махнули на автобусе к ним в деревню.
Приезжаем вечером, огни уже горят. Заходим в хату, здороваюсь я с теткой. Нет, думаю, не может быть того. Путает парень с кем-то. Жуть прямо, что на сердце. А Броник смеется: «Угадай, мать, кто к нам приехал?» Та глядела на меня, глядела, да и говорит: «Если б не в шинели да не такой молодой, Касин Владек. А так не знаю, что и сказать». — «Да нет, не похож на него», — машет рукой Броник. «Больно ты понимаешь! Когда его видел, Владека-то? Давно уже. Еще в Минск, на Тракторный, он не уезжал. Вылитый Владек», — твердит свое тетка. Сыплют они этими именами, как горохом: Кася, Владек, — а для меня звук пустой. Ясно, спутал — это я про Броника. «Чей же ты будешь, дитятко?» — спрашивает тетка.
И так мне это «дитятко» душу перевернуло, что и слова сказать не могу. Стою и плачу, как маленький… Тетка тоже не знает, как ей быть. Броник скорей все выкладывать… Тут она как заголосит: «Дитятко ты мое, сколько ж ты всего вытерпел! Как же не искал нас, родных своих? Они ж здоровые и живые, твои родители. Сколько слез твоя мать по тебе выплакала! Мы в Пуховичах все хаты обошли, всех людей пообспрашивали. Про деда-то узнали — все люди видели. А вот про тебя никто ничего… Ты-то хоть помнишь что? Как пошли вы с ним за солью в Пуховичи?»
По мере того как все чаще и чаще произносила она имя деда Болеся, в голове моей возникало что-то неясное, смутное…
…Еле переступая, плетется по улице серая толпа оборванных, обессиленных людей. «Это наши пленные солдаты, внучек», — шепчет дед и поспешно достает из кармана ломоть хлеба, завернутый в тряпочку. Он протягивает его проходящему с краю, возле него, человеку. И в ту же секунду над его головой взлетает приклад… Дед выпускает мою руку и плашмя валится на мостовую. Все происходит в одно мгновение, я не успеваю опомниться. Подбегаю к нему — он лежит, весь в крови, и, как маленький, царапает ногтями по измазанному кровью камню… «Дедка, дед!» — потрясенный, кричу я, но тяжелый кованый сапог отшвыривает меня на тротуар. Когда пришел в себя, уже никого — ни пленных, ни деда на тротуаре, — никого не было. Я лежал на дощатом топчане на вокзале, держа в посиневшей от напряжения руке обрывок веревки от торбочки, которую мы взяли с дедом, чтобы купить соль в Пуховичах.
За всю ночь в теткиной хате я не уснул ни на минуту. И только-только развиднелось, встал и снова пошел к автобусу. Вернулся в Минск, в контору, — предупредить вербовщиков, где я буду и куда подать телеграмму. Вот нынче и получил ее.
— Я так плюнул бы и ногой растер! Такой случай, а он — телеграмма! — возмутился шофер. — Как же с матерью и отцом встретился?
— Про это, брат, словами не расскажешь… Может, читал у Толстого Алексея рассказ такой «Русский характер»? (Шофер мотнул головой — нет, не читал.) Так там у него пришел на побывку сын, весь покалеченный. Отец с матерью даже не узнали, а он сам тоже молчок. Переночевал — и назад в часть, домой, словом. Вот и я к своим, в свою же деревню, а ни отца, ни матери, ни деревни будто и не видел никогда. Тетке наказал — не упреждать ни словом.
Прихожу, значит, туда, а у самого ноги подкашиваются, зуб на зуб не попадает. А спросить, где такие живут, язык не поворачивается. Идет навстречу пожилой мужчина — ну, думаю, не отец ли мой? Женщина с ведром — не мать ли по воду?
Наконец, что делать, спрашиваю у ребятишек, где тут Адуцкевичи. Это я, значит, и есть теперь Адуцкевич, и отец мой. Фамилия наша. Показывают — вон там, на взгорке. Подхожу, стою, а войти — шагу не шагну. Не совладаю с собой. Стою, разглядываю все вокруг. Хата, как и все хаты деревенские. Белые наличники, два окна на улицу, два на двор. Под окнами палисадник. На дворе корова стоит, жвачку жует. Куры стрекочут. Свиньи хрюкают. Все как положено, все как у всех.
Вошел я во двор да и прирос к земле. В хате, видно, услыхали — калитка скрипнула, старая женщина в ситцевом платочке смотрит в окно, глаз не сводит с меня.
Мать!
И не помню, как рванулся туда. Поздоровался, встал на пороге. Мать низенькая, в темной суконной кофточке. Руки в морщинах, буханку держит — обедать они садились. Батька тоже седой, как голубь. Топором рубит тютюн-самосад.
«Не узнали?» — спрашиваю.
«Бог тебя знает…» А мать сама чудно так глядит на меня: тетка же сказала, что похож я на Владека, на брата старшего.
«Не ждали сына?»
«Сын наш, — отвечает батька, — в Минске работает. А другого давно на свете нет».
«Есть, говорю, отец. Гляди получше».
Что тут было! Мать как стояла, так и опустилась на пол. Отец слова не вымолвит. Побелел, с лавки не встать ему. Шутка ли
