Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

…Ни разу не передохнув, Сивцов легко взбежал на шестой этаж, на свой насест, как окрестили друзья его мастерскую.

Не ощутил он привычного раздражения и при виде докучливой рукописи, лежащей на столе, только хлопнул рукой по обложке: ладно, мол, когда-нибудь дождешься и ты меня.

Затем с шумом распахнул окно и, перегнувшись через подоконник, какое-то время смотрел вниз, в соседний сад, в глубине которого белели розы.

«Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило; я вспомнил время…» Он не вспоминал ничего, он давным-давно позабыл эти слова. Мелодия старинного романса и слова эти вдруг сами откуда-то выплыли, нахлынули, взяли его в плен. У Сивцова не было ни слуха, ни голоса. Он решался подпевать, подтягивать только в дружеской компании. И сейчас тоже, сфальшивив на первой же ноте, сразу умолк. Закинув руки за голову и слегка откинувшись назад, он, все еще глядя в окно, читал тютчевские строки: «Как поздней осени порою бывают дни, бывает час, когда повеет вдруг весною и что-то встрепенется в нас… Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь, — и то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь!..»

Боже мой, все длилось только одно мгновение. Одно мгновение. Трамвай внезапно затормозил, и те, кто стоял в проходе, повалились друг на друга. И она тоже, чтобы удержаться на ногах, судорожно ухватилась за него руками. Он читал в эту минуту газету, и они стукнулись головами. Сивцов даже не успел разглядеть ее лица, почувствовал только, как его щеки коснулись ее волосы, ощутил их еле уловимый, нежный запах.

— Простите. — Испуганно и в то же время как-то озорно она взглянула прямо в глаза ему (какого цвета были ее глаза, он не разглядел) и стала потихоньку пробираться к выходу.

Он смотрел ей вслед, пока она не вышла из трамвая. Смотрел и чувствовал: вместе с нею сейчас уйдет, исчезнет что-то такое, что в одно мгновение сроднило, сблизило их. Он поклялся бы, что прочитал то же самое и в ее глазах, когда взгляды их встретились. Она вышла из трамвая и, стоя спиной к нему, ждала, пока проедут машины, чтобы перейти улицу. Он, не сводя с нее глаз, молил: «Обернись! Обернись!» Трамвай тронулся, и тогда она вдруг быстро обернулась, взглянула на окно, на него. Взгляды их снова встретились. Она быстро перебежала дорогу и остановилась. И снова обернулась. Может, поправила прическу — на улице был ветер. Сивцову же показалось, что подняла руку для прощания с ним…

Боже, какой осел! Какой он осел! Чтобы проехать одну остановку, всего только одну остановку, он не вышел следом за ней. Он не смог бы и сам ответить на вопрос: что сказал бы он этой женщине, как повел бы себя с ней? Она не походила на охотниц до случайного знакомства. Да и сам он тоже не любитель банальных приключений. Он не смог бы объяснить ни себе самому, ни кому иному, что произошло с ним: словно молнией опалило. Но знал точно только одно — эта женщина нужна ему. Где-то, когда-то по нелепой случайности они разминулись. И вот она промелькнула и снова исчезла. Сивцов не пошел сразу в мастерскую. Обошел два квартала, хотя отлично понимал, что она могла свернуть и направо, вовсе не обязательно ей пойти налево. Наверно, и повернула направо. Или зашла в поликлинику, в билетную кассу… мало ли куда. Сколько дверей могло открыться перед ней! Он не вошел ни в одну дверь, не свернул никуда с той единственной дороги, по которой должна была пойти она, если бы хотела встретиться с ним так же, как хотел этого он. Все встречи происходят обычно на каких-то случайных улицах. Сделав круг по той трамвайной остановке, которую он проехал и где сошла незнакомка, Сивцов остановился и постоял несколько минут на том самом месте, где стояла она, и также не то пригладил волосы, не то помахал ей на прощанье.

Потом медленно пошел к себе в мастерскую.

Ему было и грустно, и как-то удивительно ясно и светло на душе. Словно окунулся в живую воду. И вынырнул из этой живой воды снова молодым и окрыленным, Так казалось ему. Он шагал широко, легко: «Неправда, еще ничего не кончено! Есть еще желание и жить, и творить, и любить тоже. Любить!» Сивцов до боли в сердце внезапно ощутил всю мучительную радость этого чувства. Он любил бы ее, эту женщину, с которой встретился и расстался полчаса тому назад. Он любил бы ее.

Сивцов мерил шагами мастерскую, остановился у мольберта, смахнув с него выцветшее, рыжее полотно.

— Здорово, орлы! Как идет тут, у вас, без меня совещание?

И хоть «орлы», собравшиеся перед боем в землянке командира, не отозвались, он смотрел на них сегодня совсем по-другому, чем прошлый раз, две недели назад. Тогда картина казалась ему безнадежно заурядной и, самое обидное, никому не нужной. Боже ты мой, сколько сам он перевидал на всевозможных выставках и в музеях вот таких же бравых, как и у него, командиров, таких же залихватских разведчиков и разведчиц в тулупчиках, с красными ленточками на ушанках… Значит, и он туда же. Будто не знает, что вся эта декоративность не что иное, как туман, который напускают его собратья художники.

Сегодня на своих орлов Сивцов глядел по-иному.

Ну а разве Николай Пшеничный, их партизанский командир, не так именно собирал их у своей землянки перед боем? А Вера Сафонова, Вера… Разве не такая она была? «Товарищ командир отряда, боец Сафонова явилась по вашему приказу!» Перетянутый широким ремнем тулупчик, рука, покрасневшая от мороза и ветра, обветренные щеки… Зимняя тоненькая рябинка. А начальник штаба, москвич Шевелев: «Я почти Иван Иванович — я Виктор Викторович», — это когда требовалось пустить пыль в глаза, особенно перед женщиной… Да и тебя самого не таким ли студентом в очках и ботиночках (от мороза ели трещали) привели в тот лес, весь заснеженный, в сорок первом году? Ты ведь на картине не вылез на передний край (как-никак история) и автомат даже не повесил на грудь, хотя приходилось с ним иметь дело не раз и не два. Значит, и ты будто на своем месте. Ну ладно, ладно, подумаешь, «Явление Христа народу»… Тоже мне, нашелся гений. Александр Иванов с посохом. Да нет, брат, сам знаю, что не «Явление»