Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

тем все хуже и хуже. Вскоре и она почувствовала, что как женщина нежеланна мне, что не люблю ее. Ночами, когда я лежал, отвернувшись к стене, до меня доносились всхлипывания. Я не мог не знать причины ее слез, и тем не менее они раздражали и озлобляли еще больше. Ну чего ей надо от меня?

Я жалел себя, а не ее. Это она приехала сюда и испортила мне жизнь. Это из-за нее я не женился, хотя были девушки, которые нравились. И меня любили. И красивые, такие, что не стыдно на люди с ними выйти. Почему-то моя жена казалась тогда мне очень некрасивой. А наивность ее и непосредственность я считал ограниченностью и глупостью.

«Ну чего ты ревешь?» — поворачивался я к ней, принуждая себя дотронуться до ее холодного плеча.

Она ничего не отвечала. Молчала. Молчал и я. Потом, чтобы сделать ей еще больнее, вставал и закуривал. С папиросой во рту снова ложился в постель, всем своим оскорбленным видом демонстрируя, что нет у меня из-за нее ни сна, ни жизни.

И тогда она просила:

«Не надо. Не кури. Я больше не буду».

И правда, она старалась не плакать. Ей хотелось выглядеть оживленной, привлекательной. Хотелось нравиться мне. Но я был как заведенный. Полностью вошел в свою роль незаслуженно обиженного, оскорбленного мужа.

«Ты понимаешь, — говорил я, — если и дальше так у нас будет, — словно она была в этом „так“ повинна, — не сможем мы оставаться вместе. Нужно будет решать как-то…»

Если бы вы только знали, каким счастьем счел бы я тогда ее согласие «как-то решать»… Но она молчала… А потом снова начинала плакать.

Я был вне себя потому, что она не хотела того, чего хотел я. «Ну зачем ты мне? Скажи: зачем ты мне, если я не люблю тебя? Если не нужна ты мне? — порывался я крикнуть ей. — Почему ты приехала?!» И каждый раз приходилось сдерживаться. Сам ведь писал, что люблю ее. Сам звал. И она ждала меня, верила, надеялась. Я не говорил вам, что до меня был у нее парень. Он погиб на войне. И вот теперь я мстил ей за него. Попрекал им.

«Ну, конечно, я плохой. Он был лучше. — И добавлял: — Не сомневаюсь, что если бы со мной случилось такое, ты утешилась бы столь же быстро».

А когда она не выдерживала и в отчаянии кричала: «Зачем ты звал меня? Сама бы я не приехала!» — отыскивал новую иглу, чтобы уколоть ее: «Приехала бы. Теперь разбрасываться не приходится! Некем!»

Но и это еще не все. Примерно с год она не беременела. И я стал изводить ее: «Хочу, чтобы у нас был ребенок. Что это за жизнь и какая это семья без ребенка? Хочу ребенка». А потом, когда забеременела и тяжело носила, снова все не по мне было. На лице у нее выступили коричневые пятна. Она не переносила запаха еды, не могла готовить. Я знал, что так бывает у многих женщин. Но все раздражало меня в ней.

— А она что же, только плакала?

— Н-нет… Хотя как вам сказать… До тех пор, пока не поднял на нее руку. Покуда не ударил, плакала. А потом перестала.

— И все это — и вас, и «руку» вашу — терпела и теперь терпит?

— Нет. Она ушла.

— Ну и прекрасно сделала! — вырвалось у меня.

— Если б вы знали, как это невыносимо.

Я уже ненавидела этого человека. Я сама готова была размахнуться и ударить его. Ударить жестоким словом так, чтобы не поднялся.

— Невыносимо… — снова простонал он.

И стон этот, человеческое страдание вдруг сковало мой язык, мои слова, занесенные для удара.

Мы оба долго молчали.

Потом он опять заговорил:

— А затем родился сын. Ребенок как ребенок. Пеленки, бессонные ночи, болезни — все как у всех детей, как во всех семьях.

С нами жила моя мать. Днем она возилась с сынишкой. А ночью я сам вставал к нему — пеленал, баюкал. Мне было это не трудно — я очень любил мальчика. Но сидел все же во мне подлец. Жена была слабого здоровья, к тому же ее утомляла бесконечная беготня по вызовам, по этажам (она врач). Молоко скоро у нее пропало. Ночами она спала, вскочит только, когда мальчик заплачет. А мне и это ни к чему. Спишь — так уж и спи. Без тебя обойдусь. И ни разу не преминул, чтобы не поддеть: «Какая от тебя польза? Что ты за мать?» Ей, конечно, обидно. И она…

— Плакала?

— Плакала, — покорно повторил он. — Плакала, покуда… Не думайте, — вдруг спохватился он, будто и впрямь испугался, что я взорвусь, — не думайте, что всегда у нас было так мрачно и так плохо. Выпадали и добрые минуты. — Улыбка промелькнула на его лице. — Какие добрые минуты бывали, если б только вы знали… Не забуду никогда. До самой смерти.

Он замолчал. Он уже давно закурил, забыв извиниться, забыв, что мы сидим в закрытом купе.

— …Представьте себе лето. Начало лета. Зеленеющий луг, весь в цветах и росе. Трава по колено. Мы сбрасываем тапки — и, как дети, босиком по этой траве. Было еще трудное время, карточки. А у нас свой огород — картошка, фасоль… Вот туда мы и ходили через луг. Я, кажется, говорил, что она у меня тоненькая была. Совсем девчонка. Никак не скажешь, что двадцать пять ей, что замужем… Увидит зимой на тротуаре наледь — и пускай себе люди кругом, не люди, а она, как маленькая, раз — и покатилась. Вечером понесет ведро с мусором — возвращается вся в снегу. «Ты что, в сугроб провалилась?» — «Да нет! — смеется. — Это я назад с пустым ведром нарочно по снегу. Хорошо!»

А на том самом лугу! «Давай, Алеша, кто сколько раз перекувыркнется». Не успею крикнуть: «Шальная, у тебя же ребенок!» Она только забеременела первым. Где там… одно платье в траве мелькает. Если бы вы только знали!..

Я все это знала. Знала, что человека можно вознести до небес. И можно втоптать в грязь. Словом.

Закурив новую сигарету, он между тем продолжал:

— Или еще. Осенью, вот в такую же пору. Когда снимают уже последние яблоки. Лежим с нею поздно вечером в постели и едим антоновки. Тебе яблоко, мне яблоко. Мне еще одно, и тебе еще одно. А в комнате от этих антоновок, запах как в саду.

— Ну ладно, — наконец не вытерпела я. — Значит, бывало и хорошо,