Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

Девчушка будто только и ждала этого.

Через полчаса ее знал уже весь вагон.

— Подари брошку! Подари! Подари!

Ах, как она ей нравится. Как ей хочется завладеть этой брошкой.

— Не подарю.

— Почему не подаришь? Подари!

— Нельзя. Это мне подарок.

— А кто подарил?

— Кто подарил, тот подарил…

— А ты подари!

— Не подарю…

— Подари-и-и…

Смуглое гибкое, словно у ящерицы, тело. И на двух голубых блюдцах — две яркие черные звезды. Они и просят, и подмигивают, и искушают. И уж никак не удержишься, чтоб не взъерошить жесткую, как щетка, короткую шевелюру: ах ты разбойница! Иссиня-черная щетка изворачивается, вертится во все стороны и на все купе безбоязненно заливается:

— Подари-и-и!

Моим соседкам — они тоже едут из Симферополя — не по душе это веселье.

— Ишь ты, никого не боится.

— Диво! Наше дитя пусти вот так одно, и слова от него не добьешься.

А вот как раз через перегородку справа и «наше»… Упитанное, насупленное, всю дорогу, сколько мы едем, все что-то жует. И правда, слова из себя не выжмет. Зато у мамаши — тоже пампушка на сметане — не закрывается рот. Одно и то же, как заведенная пластинка:

— Валерочка, съешь пряничек!

— Валерочка, выпей молочка!

— Не стой возле окна, Валерочка!

— Куда ты пошел, Валера?

— На, Валерочка, яблочко.

Валерочка. Валерочка. Валера…

От этого валерканья распухли уши!

— А как тебя звать?

— Мариула.

— А бабушку твою как?

— Она спит.

— А куда ты едешь?

Мгновенный, как молния, испытующий — глаза в глаза — взгляд.

— К маме…

К маме? Отчего же вдруг так погрустнели глаза? Отчего тень, что пробежала по личику, мгновенно погасила беззаботный смех?

— Это же бабка везет ее к матери, а мать замужем за другим, так, может, она той матери с отчимом не очень-то и нужна теперь.

Откуда они все на свете знают, эти люди!

— Давай, Мариула, погуляем по коридору.

— А брошку подаришь?

— Брошку не подарю, ручку подарю.

— Она не пишет?

— То есть как это не пишет? Еще как пишет! Смотри…

— Покажи! — Глаза снова мгновенно загораются, лицо светлеет. И снова вспыхивает интерес к жизни.

— Пожалуйста, владей.

— Видишь ты, все-таки выцыганила…

Мои соседки ужинают. Пахнет на все купе чем-то жареным, сдобным, домашним… Но попробуй выцыгани!..

— Идем, Мариула, погуляем с тобой по коридору.

Мариула в восторге от ручки. И сразу же находит ей применение: ручка будет у нее термометром…

— Я буду мерить температуру. Хорошо? — спрашивает она и тут же мне первой «измеряет температуру». Будто встряхнув термометр, сует ручку под мышку мне. Все это получается у нее ловко и со знанием дела. Мариулу только что выписали из больницы — у нее был аппендицит, и ей сделали операцию. Измерив температуру, Мариула, «будто доктор», старательно черкает что-то на листке моего блокнота. Потом по очереди всему нашему купе считает пульс: снова, «как доктор», берет каждую из нас за руку и, приложив палец к губам (тихо, молчите!), беззвучно шепчет. Считать она умеет до ста!

Соседки мои поужинали, подобрели и теперь уже сами охотно соглашаются, чтобы Мариула лечила их.

Этот колючий дичок своей непосредственностью и звонким смехом незаметно очаровывает весь вагон. К нашему купе приходят «лечиться» почти все соседи. А к тем, кто не приходит, Мариула идет сама. И никто не отказывается. Ну-ка, полечи нас…

Тем временем пора подумать уже и про сон.

— Давай, Мариула, и мы будем ужинать.

— Баба спит… — делает знак говорить тише Мариула.

— А мы и не станем ее будить. Пускай себе спит, — шепчу я в ответ, хотя Мариулина бабка спит в другом купе.

Мы сидим с Мариулой на моей полке, ужинаем, и она говорит мне:

— Я к тебе и завтра приду.

— Конечно, придешь.

— Я не хочу ехать в Чернигов… — помолчав, вдруг признается Мариула, и на ее худеньком смуглом личике я вижу такую взрослую тоску.

— Не хочешь? Почему?

— Баба не хочет, чтоб я у нее жила. А я хочу… — В черных глазах Мариулы закипают слезы.

— Так ты же к маме едешь. Мама будет тебя жалеть.

— Не будет… — качает головой Мариула, сдерживаясь, чтоб не заплакать. — Она теперь жалеет Николая… Ему всего один годик, — поднимает она палец.

— Ой, один годик!.. — деланным весельем пытаюсь я утишить боль в маленьком сердце.

— Николая все будут жалеть, — стоит на своем Мариула. — И мама. И…

Она не научилась еще звать папой чужого ей отца Николая. Ей придется привыкать называть его так. Она и думать еще об этом не умеет. Только чувствует сейчас, в этом поезде, который везет ее из Симферополя в Чернигов, что некому ее будет жалеть, хотя там и живут ее мама и маленький брат Николай, которому всего один лишь годик, и его отец…

Дитя человеческое.

Худенькая грустная цыганочка.

Она так доверчиво клонится к руке, приласкавшей ее, так ищет сочувствия в моих глазах, в голосе.

…Ночью я встала и вышла посмотреть, если купе не закрыто, на сонную Мариулу. Она спала на голой скамье, свернувшись калачиком, будто котенок, в ногах у бабки. А та, видать, просыпалась, потому что Мариула укрыта ее теплым коричневым платком.

Утром, не успели мы еще проснуться, как появилась Мариула.

— Вставай! Вставай! — наклонилась она к моей подушке.

Ее было не узнать!

Куда девалась вчерашняя заморенная девчушка в коротеньком ситцевом платьишке!

— Какая ты сегодня красивая!

— Как артистка! — подхватили мои соседки.

— Я — цыганка!

Мариула неуловимо грациозно, одной рукой касается своей детской талии, другую каким-то певучим движением возносит над головой, притопывает ногой, и тогда из-под ее длинной сборчатой зеленой юбки, будто снегирь, мелькает красный резиновый сапожок.

Однако Мариула отнюдь не собирается устраивать тут, в нашем сонном еще купе, танцы. Просто она демонстрирует нам свою жизнедеятельность. И действительно, вот оно, семилетнее дитя, сколько времени уже на ногах и готово в любую дорогу.

Как подобает настоящей цыганке, Мариула в длинной, в бесчисленных сборках юбке и яркой желтой кофточке. Она так идет к ее смуглому лицу и черным глазам. Природное чувство красоты подсказало ей, и Мариула не оставила без внимания свои жесткие черные волосы. Перевязала узким синим не то шарфиком, не то пояском. Надо было видеть, как завязан этот шарфик не шарфик, пояс не пояс! Небрежный узел сбоку, над маленьким ушком, а неровные концы живописно спадают на худенькое плечо. Действительно, только стать в позу и притопнуть ногой!

— Ты правда артистка, Мариула…

— Нет, я цыганка! — веселый красный сапожок снова выпорхнул из чащобы зеленых сборок. — А брошку подаришь?

Попробуй уйди