Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

его. «Мы с мамой купались глубоко-глубоко. И были волны – вот такие. Я чуть не утонул. Я не умер», – и еще что-то про утопленников. Максимум, что изредка производил Женя, выглядело так: «Папа, ты знаешь, что около почты мы видели небесно-голубой „форд“ [есть такое цветовое обозначение в английском]. Он подъехал к обочине, и я в него сел». Чистейший вымысел. Небесно-голубой «форд», как я полагаю, мог сойти за родню или наследника того незабываемого, из далекого прошлого Голубого «Запорожца». За пределами автомобильных фантазий все рассказы отличались абсолютной достоверностью.

У Жени была хорошо развита способность подмечать детали. За время утреннего похода, тоже как во дни оны, мы постоянно видели что-то интересное, даже выдающееся: то подкрашенный бассейн при большом жилом доме, то ящерицу, то машину на буксире (две машины сразу – такое ведь не каждый день бывает), то волну, перехлестывающую через мол в гавани, куда мы иногда ездили на автобусе, чтобы провести время и чтобы скрасить монотонность нашего быта. (Кстати, лишь к концу лета Женя преодолел чуть ли не врожденную водобоязнь, а до того требовал «убрать его из Средиземного моря». «Средиземное море, – взывал я, – когда еще попадем мы сюда?») Он сразу загорался и говорил: «Давай расскажем маме». Но до дому он в лучшем случае доносил что-нибудь одно. Ему почему-то нравилось не самому рассказывать, а слушать от меня о со мною же проделанной прогулке. Например, мы сходили с ним в римский зоопарк, и я несколько дней описывал ему пингвинов, моржей и слона.

Нам в любом случае пора было уезжать (закончилось оформление документов), и я, отчаявшись, сказал ведущему ХИАСа, что, раз из моих писаний ничего не вышло, пусть будет Нью-Йорк, пристанище большинства переселенцев; оттуда или там я попытаюсь найти себе что-нибудь. Но именно тогда, под занавес, выплыла Миннесота. С двумя семьями моих «учеников» мы встретились в Торонто, когда несколько лет спустя побывали там. О Пете я ничего не знаю. Однажды в газете мы прочли объявление о женитьбе его старшего сына. Родные желали ему «бесконечного счастья», из чего я заключил, что у них все в порядке.

Изнурительные переезды и перемены (Ленинград – Будапешт – Вена, Вена – Рим, Рим – Нью-Йорк и дальше в Миннеаполис) Женя перенес сравнительно легко. В Нью-Йорке мы провели одну ночь (наверно, в «Хилтоне» при аэропорте – тогда мне были все отельные вывески равны). Из-за очень раннего рейса подъем назначили чуть ли не на шесть утра.

28 августа 1975 года мы приземлились в Миннесоте, ставшей для нас второй родиной. В те дни никакой службы безопасности в аэропортах не существовало. У трапа нас встретили муж и жена, согласившиеся опекать нас, пока мы не научимся обходиться без посторонней помощи. (Опека оказалась плохой.) Они проводили нас к своей машине (Женя расцвел от удовольствия), и по дороге к стоянке я подтвердил, что с мацой в СССР действительно бывают временные затруднения, и растолковал не поверившей мне женщине многочисленные различия между Ленинградом и Сталинградом. Она не была убеждена, что речь идет о разных городах, а я имел на этот счет вполне определенное мнение и не сдавался. Меня и раньше, и впоследствии часто обвиняли в отсутствии скромности.

Почему здесь никто никуда не торопится?Может быть, виной тому безработица?Остается время для любви и ласки,И, куда ни глянь, повсюду коляски.Одни папы левые, другие правые,А дети все, как на подбор, кудрявыеИ так хороши, будто чья-то силаИх с небес при рождении осенила.Зачем столько красоты одному народу —Ленивому сладкопевцу и сумасброду?За что итальянцам такая милость,Что все лишь у них родилось и возродилось?Не за то ли, что мир тридцать веков спешил,А этот народ радовался солнцу и жил?

Глава пятая. Три, четыре…

1. Первые шаги

Постоянное место. В Америке говорит по-английски не только папа. Ранняя победа на женском фронте. Американцем становятся за две недели. Детский сад. Блестящее одиночество. Бармалей в Миннесоте

То, что я проведу в Миннесоте остаток дней (как оказалось, весьма солидный остаток), выяснилось лишь к весне. Поначалу у нас в запасе был один учебный год. Университет, гигантский, подобно многим государственным университетам в Америке, располагал комплексом домиков, с точки зрения аборигенов наискромнейших, а по нашим тогдашним понятиям роскошных: два этажа (гостиная, кухня и две спальни) и хорошее жилое помещение на самом нижнем уровне, которое в англоязычных странах называется basement, «подвал» (но это совсем не тот подвал, что в России). Эти дома предоставлялись временным сотрудникам, обычно на короткий срок. Так как чудо моего устройства состоялось в последнюю минуту, когда фонды были давным-давно распределены, платить мне могли гораздо меньше, чем полагалось. Однако после Италии любое жалование выглядело царским; к тому же мы не имели представления о ценах. Никогда в жизни мы не чувствовали себя такими счастливыми, как в тот бесконечно длившийся год. Не только Нике, но и мне не исполнилось еще и сорока; впереди была вся жизнь. Отравляла мысль о будущем, но я знал, что на мое место объявлен конкурс и что я должен этот конкурс выиграть – иначе все пойдет прахом.

К марту я оказался победителем. Временное жилье потребовали освободить, и, насобирав в долг несколько тысяч у знакомых, мы купили недалеко от университета очень маленький, очень дешевый дом и никогда никуда из него не переехали, а только впоследствии расширили и чуть перестроили. Случайно, без всякого расчета я вытянул козырную карту: несколько десятилетий я ходил на работу пешком (путь занимал минут пятьдесят) – счастье, о котором не может мечтать почти никто из американцев. Машину мы, конечно, тоже купили, ибо без нее не прожить, но я от нее не зависел.

В лавине обрушившихся на нас впечатлений самое памятное – то самое «погружение в языковую среду». Даже и я, свободно говоривший, писавший и, разумеется, читавший по-английски, не избежал культурно-лингвистического шока (он, может быть, и чувствовался тем сильнее, что был связан с серьезными вещами, а не с освоением элементарной грамматики, как у большинства эмигрантов). Сразу же рассеялось смутное и заведомо нелепое представление о некоем единстве англоязычного мира. Я предполагал, что окажусь среди знакомых по литературе персонажей, у которых только гласные будут произноситься по-иному. К тому же в Европе, включая и СССР, издавались книги об американском языке, подчеркивавшие наиболее характерные его черты. Но никакая поверхность не состоит из сплошных выпуклостей, и никакой, самый что ни на есть разговорный язык не равен жаргону и не напичкан одними местными словечками.

Я оказался не в книжном, а в реальном двадцатом веке, в штате на границе с Канадой, где есть проспект Гайаваты