Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

что времени до отъезда в Америку мало и ни произношением, ни грамматикой он заниматься не намерен: ему нужна разговорная речь. Мои вежливые попытки растолковать ему, что без звуков и форм разговаривать затруднительно, отзыва не нашли, и он обратился за помощью к кому-то другому. (Уже в Америке я не раз отвечал на вопросы типа: «Как правильнее будет по-английски „тридцать“: „сёрти“ или „тори“?».) Популярностью пользовался взгляд, что спасет «погружение в среду иностранного языка»: вокруг все говорят по-английски, и они заговорят. Этих я безуспешно уверял, что они путают язык с венерическими болезнями (вот их можно подхватить в два счета) и что феноменальные успехи при «погружении» делают лишь маленькие дети. В Америке я не раз убеждался в правильности обеих частей моей теории, хотя есть люди, которые действительно без большого труда перенимают ту самую вожделенную разговорную речь с ее мгновенно прилипающими убогими штампами и легко изъясняются, перепрыгивая через фонетику и грамматику. «Английский язык такой примитивный», – сказала Нике ее старая знакомая, женщина под сорок.

Народ вокруг подобрался всякий. Привычных золотых медалистов в очках и с первым разрядом по шахматам заметно потеснили дородные южане и их дебелые жены: кладовщики, продавцы, мясники и шоферы, среди которых попадались остроумные, но сомнительные личности с именами типа Нолик. Оживший Беня Крик и его команда выглядели значительно менее привлекательными, чем их литературное отражение.

Почти все привезли в Италию один и тот же ассортимент: хохлому, мстёру, янтарь, транзисторные радиоприемники и тому подобные вещи, которые, по слухам, можно было продать в Риме, на рынке, именуемом «Американо». Слухи оказались верными, но немногие согласились проводить часы на рынке. По домам ходили перекупщики, записавшиеся в Штаты, «передумавшие» и переписанные на Канаду, а потом на Австралию и снова Штаты и таким образом осевшие в Италии почти бессрочно. Кое-кто, и мы в том числе, отдали им свой скарб по дешевке и успокоились. Одного такого маклера я хорошо помню. Он любезно интересовался сроками и неизменно спрашивал: «Полируете свой английский?» (явно подслушанный дословный перевод с какого-то западноевропейского языка). «Полирую, полирую», – отвечал я, хотя «полировал» я в меру сил шершавые языковые навыки товарищей по исходу.

Ко мне относились с подозрением: доктор наук – по определению далекий от жизни сноб (долгие гласные ему, видите ли, понадобились), и еще неизвестно, умеет ли он хорошо учить. На мое двуязычное дитя реагировали как на курьез и мой эксперимент осуждали: «Что он, в Америке английскому не научится?» В этом соображении была изрядная доля истины. Тем не менее без уроков не остался и я. К девяти вечера я приходил домой и укладывал Женю спать.

Днем я тоже не лодырничал, а от руки, почти под копирку писал в американские университеты, где, как мне казалось, мог понадобиться германист с моим уклоном. Мои заработки почти целиком уходили на марки. Я не знал, что трачу время и деньги впустую, так как устроиться можно только туда, где объявлена вакансия, и что примерно к февралю все места на ближайший год заняты. Ведь и Эйнштейну, спасавшемуся от всенемецкого погрома, ответили из Иерусалима, что у них уже есть человек по его специальности. Естественно, что на сто с лишним запросов я получил пятьдесят или семьдесят отказов; остальные университеты даже не ответили. Устроил меня нью-йоркский комитет помощи высококвалифицированным эмигрантам, о котором я узнал поздно и почти случайно. ХИАС же знал о нем с самого начала, но своими сведениями со мной не поделился. Причины такой сдержанности остались для меня тайной.

2. Вена – Рим

В Вене нас поселили в пансионе «У турка», убогом, как все подобные заведения. Под сенью того турка Жене исполнилось три года. Врачи, проводившие обязательный медицинский осмотр приезжих, нашли его здоровым и определили габариты: рост – один метр, вес – пятнадцать килограммов (солидный вес, но своя ноша не тянет). Соседнюю комнату занимала семья с двумя сыновьями; младший, Петя, был Жениным ровесником. С ними мы позже прожили несколько дней в римском пансионе и до конца лета делили квартиру в Остии Лидо, городке, в котором осела разношерстная колония лиц «вне подданства», не то эмигрантов, не то уже иммигрантов. Петина мама, узнав о Женином дне рождения, подарила ему машинку – поступок неординарный, так как приходилось считать каждую копейку, и время подарков надолго осталось позади.

Из Ленинграда Женя уехал с непрекращающейся простудой, но Вена встретила нас дивным теплом и сказочным парком с цаплями, павлинами и черными лебедями, искусно подстриженными деревьями, водопадом, бесчисленными собаками и непостижимо вышколенными детьми, которые не визжали, скатываясь с горок, и никогда не просились под кустик. Я-то был счастлив, что у нас сухие штаны, но местное население моих чувств не разделяло и физиологические отклонения от их нормы (ходить в уборную раз в четыре часа?) не одобряло. Так как мамаши, няни и прогуливавшиеся старички слышали, что мы говорим по-английски, то боюсь, я не прибавил славы Америке (от американцев что требовать?). Впрочем, и в Америке ни в каком парке непредставим поход ребенка под кустик; могут и оштрафовать.

Насморк под австрийским солнцем прошел, а итальянская жара высушит и иссушит кого угодно. В Италии о немецко-австрийской чопорности никто отродясь не слыхивал (как эти страны могли оказаться союзниками?!), и от скученного быта и неистребимой грязи у Жени испортился живот. Вопреки предсказаниям ленинградских знакомых ни голубой Дунай, ни римские каникулы не наполнили нас весельем. А были семьи с грудными детьми и женщинами на сносях. Завязывались романы, и рушились связи: приезжали вместе, а уезжали врозь. Наши треволнения были ничтожными.

В отличие от многих, я несентиментален, и воспоминания не имеют надо мной власти. Вернувшись спустя много лет «по служебной надобности» на несколько дней в Ленинград (к тому времени Петербург), я не пошел смотреть на дом, в котором прожил три десятилетия (там он, за длинную трамвайную остановку от дворца Кшесинской, конечно, и стоит: куда ему деться? Разве что парадная заперта и нашу коммунальную квартиру кто-то приватизировал), но в Риме, где я один и с Никой бывал впоследствии не раз, мы случайно наткнулись на места, давшие нам когда-то временный приют, и Ника узнала улицу и соседний рынок. Того пансиона больше нет, о чем, я полагаю, никто особенно не пожалел. Назывался он почему-то «Кипр», но все же такое название понятнее, чем, например, «Байрон» (отель «Байрон» есть почти в каждом большом итальянском городе).

Женя знал, что уезжает, и охотно показывал все страны на карте. Необратимость отъезда он тоже в какой-то мере осознал и ни разу не звал оставшихся. Мы часто говорили с