Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

первоначальную способность убивает). Всякому ясно, что запугивать детей глупо, но надо же сказать, что машина опасна, что крапива жжет, а поганки ядовиты. Во время похода в лес вдруг раздается визг: «Поганка, поганка!» – сопровождаемый потоком слез. Он лизнул собственный палец, и что-то ему там не понравилось. Откуда же поганка, если нам по дороге не попалось ни одного гриба?

Одно время Ника каждый вечер возвращалась на дачу. Накануне мы встретили ее в лесу. Назавтра мы вышли прогуляться после ее приезда. Женя:

– Вдруг мы встретим маму.

– Как это может быть? Ты же знаешь, что мама дома.

– А вдруг?

Так возникают чудеса в детских сказках: пальцы на руках превращаются в мухоморы, а добрая фея вырастает прямо из-под земли, хотя она только что находилась за тридевять земель. И если вдуматься, чего не бывает? Ника варила суп и ушла. Женя озабочен: «А она не забыла сказать: „Раз, два, три, горшочек, не вари?“»

В Жениной речи интонации заменялись словами, слова начали потихоньку сочетаться друг с другом, усложнился синтаксис, и наконец нас захлестнул речевой поток – всё как у всех. В этом потоке причудливо смешались отрывки из услышанного от нас и куски любимых стихов, в основном из Чуковского, часто переиначенные. За словом «денежка» неизменно следовало: «Муха денежку нашла» (вариант вне связи с контекстом: «Муха дедушку нашла»). Ника назвала его «солнышко»; он тут же добавил: «краденое»; она же часто называла его «киска любимая»; увидев кошку, он сообщил ей: «Киска бимая» (это не было шуткой: просто он воспринимал многие русские и английские фразы как целое, не расчленяя их на отдельные слова).

Услышав от моей мамы «суп с котом», на вопрос, с чем был суп, ответил: «С котом». «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке хлеб купил», «Приходи к нам, тетя доктор, нашу детку полечить» (это вариация на строчку из «Сказки о глупом мышонке» Маршака), «Едет-едет водопад на Октябрьский парад» (эту импровизацию он очень ценил и декламировал всем гостям).

В год и одиннадцать месяцев появились пирамидкино кольцо, очкиный футляр, ключиный футляр, слова «машинкино», «ушибка» и двуязычный Зайчик. Дело в том, что к нам заходил знакомый, названный по-русски дядя Исаак, а по-английски Uncle Isaac. Isaac произносится «Айзек». Вот этот Айзек мгновенно превратился в Зайчика и был благополучно переведен на английский как Uncle Hare, то есть дядя Заяц.

На даче шло нескончаемое строительство, и однажды, услышав, что надо отрезать кусок толя, Женя пришел в восторг, вообразив, что резать будут меня, Толю. Тетя Люда сделалась тетей Второе Блюдо. Дедушка сообщил Жене полные имена и отчества не только ближних, но и дальних соседей. Кто-то при нем произнес слово «любовь»; Женя незамедлительно добавил: «Михайловна». Не найдя в своей памяти глагола «сжечь», он сочинил «согнить» (от существительного «огонь»). Он разбил песчаный дом соседского мальчика и в ответ на Никино негодующее: «Что же ты сделал! Ведь Владик построил дом!» – хвастливо заявил: «А Женечка его расстроил». Тесть любил вариации типа: «Снесла курочка яичко не простое, а диетическое», – и, когда мы выясняли, какие животные что нам дают, и я сказал, что куры несут яйца, Женя добавил: «Вкусные». От коров же, как выяснилось, мы получаем мед и молоко (видимо, я когда-то упомянул это сочетание).

Но самое поразительное в его речи было долгое неразличение «я» и «ты». Страдания, описанные в рассказе Л. Пантелеева «Буква „ты“», кончились у нас к завершению третьего года. Себя он называл либо по имени, либо «ты»: «Ты хочешь печенье?» – «Хочешь». Из кухни должен прийти дедушка с обедом, а открывается дверь и вхожу я без всяких тарелочек, кружечек и мисочек. Следуют извивания, и раздается крик: «Не любишь папу!» Ему уже было два года и один месяц, когда я обстоятельно растолковал ему разницу в местоимениях. Скажи: «Дай мне, а не дай тебе кусок булки». У него задрожала губка, и он расплакался: «Не хочешь дать папе булочки».

В лесу мы встретили соседку, говорившую по-английски. Она несла цветы, а Женя – книгу «Кот в сапогах». «Что это у тебя?» – спросила соседка по-английски. Женя ответил по-русски, а на вопрос: «Какие тут цветы?» – совсем не стал отвечать, пока я не повторил вопрос. В заключение он сказал по-русски «до свиданья» и воспроизвел свой любимый номер, заявив: «Слюни пускаешь». Он, конечно, имел в виду самого себя, но наша собеседница крайне удивилась: «Я?» – так что мне пришлось успокоить ее и показать Женин измазанный рот. Тете (не бабе) Иде он сказал, когда та посочувствовала ему: «Ты кашляешь?» – «И вдобавок чихаешь». Ей же он рассказал, имея в виду недавнюю рвоту: «Животик рвался».

Так мы и жили. «Хочешь пойти ко мне»: не хочешь, а хочу пойти к тебе. Он орал: хочешь. Классическая сцена (два года и шесть месяцев): мы едим, Женя взбирается на стул и беспрестанно канючит: «Хочешь немножко сыра. Ма-а-аленький кусочек. Хочешь ма-а-аленькие щи. Хочешь парочку картошек. Хочешь парочку, парочку, парочку сыра. Показать, потрогать, понюхать!» (неопределенные формы употреблялись постоянно). Во фразе мой белый футляр от очков и мой, и белый были для него постоянными признаками, и он вечно требовал: «Дай тебе мой (а не твой) белый футляр!»

Выше я не пытался описывать его произношение. Поначалу смысл сказанного могли распознать только мы, досконально знавшие ситуацию. Понемногу все, как и в английском, приходило в норму. В Ленинграде он не дожил чуть больше недели до своего третьего дня рождения, и лишь русское «р» было не совсем устойчивым. В конце августа 1975 года мы добрались до Америки, и, как я уже писал, оба языка были для его уровня достойными орудиями общения.

Последнее, к чему Женя пристрастился до отъезда, была географическая карта. Как только он родился, мы начали говорить о возможностях детской памяти, и я вечно рассказывал о том, как девочкой Софья Ковалевская жила на даче, стены которой были оклеены корректурами какой-то книги по математике. Формулы без всякой связи со смыслом врезались в ее память на всю жизнь. Эти остывшие разговоры подогрела газетная заметка о той же Софье Ковалевской. Ника отправилась в магазин наглядных пособий за тригонометрическими формулами, бензольным кольцом, таблицей умножения и прочим. В магазине не оказалось ничего, кроме карт и огромной таблицы Менделеева. С картами она и вернулась; одну из них (административную карту мира) мы повесили над диваном. Женя буквально прирос к ней. Мы не выдержали характера и стали показывать ему разные страны, и он шутя запомнил все части света и массу государств. Он показывал их нам, сопровождая движение руки ликующим вскриком, а руку выбрасывал вперед, будто кидал лозунг