Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

ним о Ленинграде и убедились, что в памяти у него сохранился только дедушка (тарелочки, мисочки, кружечки), хотя к слову он вспоминал разных людей, лишь на мгновение промелькнувших в его жизни: родственников, подаривших большую красную машину; нашу знакомую, оценившую его географические познания, и даже доктора Аллу Александровну.

В тот период его мозг представлял собой нечто вроде композиции Кандинского с хаотически нанесенными пятнами разной яркости. Он иногда говорил, что пора поехать на дачу, и даже принимал какие-то места за дачные, хотя сходства не было ни малейшего. (А дочь наших приятелей, прожив недолго в Израиле, упорно просила мать позвонить бабушке и рвалась «уехать с этой дачи»: море, песок – естественно, дача.) Увидев фотографию, где накануне отъезда он сидит между Никиными родителями, Женя долго не расставался с ней и все повторял, что хочет, чтобы пришел настоящий дедушка. Дедушка еще появится в его жизни, но, как лермонтовские персонажи, в мире ином друг друга они не узнают.

Женина красота привлекала к нему многих, а его двуязычие, которого я стыдился на улицах Ленинграда, не всегда позорило нас «на чужбине». К выходцам из Союза везде относились с брезгливым раздражением, но так как невозможно вообразить, чтобы человек говорил со своим трехлетним сыном не на родном языке, то нас повсеместно принимали либо за англичан, либо (скорее) за американцев и очень жаловали. Мой английский не интересовал никого, а когда на этом языке произносил длинные речи крошечный ребенок, все умилялись. Умилялись и сотрудники ХИАСа, отчего не проистекли нам никакие блага. Другое дело – трамвай. В римском транспорте, как правило, не уступают места ни беременной женщине, ни калеке, ни скрюченной старушке. Но вот в трамвай входит Женя, затравленно озирается и кричит: «Я хочу сесть». Я начинаю ему объяснять, что мест нет и ничего не случится, если он постоит: не маленький. Однако английская тирада производит впечатление. Народ прислушивается, и кто-то неохотно встает. Мы благодарим и смущенно садимся: не отказываться же от своего счастья, тем более что ехать далеко.

3. Женя и дети

Самым заметным событием в Жениной заграничной жизни были регулярные контакты с детьми, прежде всего с Петей, который, хотя и родился на два месяца раньше Жени, чуть уступал ему в росте и весе. Однако этот ясельно-детсадовский ребенок оставался с кем угодно, был общителен и умел за себя постоять, а Женя знал одно развлечение – дергать всех за волосы. Нас с Никой он совершенно замучил. Шлепки, порой довольно чувствительные, не производили впечатления и неизменно сопровождались ритуализированным диалогом:

– Папа, ты меня бьешь?

– Нет.

– Ты меня шлепаешь?

– Нет.

– Ты просто хлопнул меня?

– Да.

Выстроив по убывающей линии этот синонимический ряд и удовлетворившись результатом, он выискивал новую жертву. На почте он дернул какого-то мальчугана лет пяти-шести, но тот прекрасно оттаскал его за кудри – еле отцепили.

Нападение в магазине на девочку вызвало международный скандал, и на вопрос: «Ты меня бьешь?» – я мстительно ответил: «Да», – и отнесся к последовавшим рыданиям без всякого сочувствия. Вскоре при виде другой соблазнительной брюнетки он бросился на нее с криком: «Хочу дернуть девочку-итальянку!» – но я успел схватить его в охапку. «Это от тебя рождаются такие дети?» – в ужасе спрашивала Ника. «Нет, из тебя», – мрачно парировал я.

Дергал он и Петю. Петя колотил обидчика, Женя хныкал: «Папа, помоги». Помощи не получал и, осушив слезы, снова дергал. В остальном же они играли мирно. Любимая игра называлась «самолет». Оба садились на сваленные в углу чемоданы и куда-то летели. Женя предпочитал Австрию, а Петя – бабушку Цилю. В этих путешествиях Женя охотно составлял ему компанию. «Зачем тебе бабушка Циля? У тебя ведь нет такой», – удивлялся я, но не получал объяснения.

За пределами тематического круга, очерченного Веной и бабушкой Цилей, разговоры с Петей (по Жениной, разумеется, инициативе) обычно носили гастрономический характер. Показывая на Петину тарелку: «Петенька, чей это завтрак?» Петя ел неважно, со сказками, и вяло отвечал: «Женин». – «Петенька, а чей это десерт?» – «Женин». Такая изобретательность по отношению к добавке, не приводившая, разумеется, к желаемым результатам, была характерна только за столом. При всех прочих обстоятельствах он пасовал. Щупленький, верткий Петя мгновенно отнимал у него игрушку, а Женя, столь бойкий с нами, только плакал: «Папа, папа!» – и делал безуспешные, почти формальные попытки вернуть собственность. Эта обреченность, уверенность в поражении при хорошем росте и сильных руках приводила меня в бешенство.

Конечно, любое терпение имеет пределы. Вот Женя тянется к Петиным волосам, Петя бьет Женю, а Женя лишь вбирает голову в плечи, но один раз, когда Петя разошелся не на шутку, Женя взбесился и стал тузить Петю – любо-дорого смотреть. При нормальных же обстоятельствах оружием ему служили хитрость и злорадство, качества, ненавистные нам с Никой.

Хорошо лишь, что совсем маленькие дети не умеют скрывать своих чувств: какие они есть, такими и видятся. Женя мог запереть дверь, ведущую на балкон, смотреть, как Петя танцует по ту сторону, и кричать: «Петя, Петя, побей меня за волосы!» (именно так). Не то чтобы Петя был лишен инстинкта собственника, но за взятку соглашался поделиться, хотя иногда отвечал поговоркой своего старшего брата: «Много хочешь – мало получишь» (кроме как в Остии, я слышал эту фразу один раз в жизни от на редкость вульгарной молодой особы). А Женя любил зазвать Петю, чтобы сообщить: «Паровозик я тебе никогда не дам».

От Пети Женя приобрел не только неизвестно за что ценимую бабушку Цилю, но и пристрастие к неопределенным формам. Отнимая игрушку или книгу, Петя часто кричал: «Поиграть! Почитать!» – имея, как я думаю, в виду: «Не насовсем», – а в других случаях заявлял: «Моя! Моё!» Женя перенял эти привычки, а Петя научился у него сердитому восклицанию: «Уйди!» (например, Женя потерял меня на почте, нашел и орет в слезах: «Уйди!» – «Кто?» – «Ты!» – «Хорошо». – «Не уходи»). Их диалоги были, разумеется, отзвуками разговоров взрослых. Женя: «Я поеду в Рим?» Петя: «Нет, ты таскаешь меня за волосы». (Женя всерьез огорчен.) Петя: «Ты купишь мне машинку?» Женя: «Не куплю. Раз сказал не куплю, значит, не куплю». Петя: «Я буду хорошим мальчиком». Женя: «Тогда куплю». Почти все беседы вращались вокруг провинностей и их последствий.

Нет разочарования более горького, чем в своем (тем более единственном) ребенке. Женя – обжора, за кусок пирога готовый продать мать и отца. Женя – трус, не способный дать сдачи. Но он еще, оказывается, делец и пройдоха! Его страсть к машинкам не утихла, и в Остии я ему купил самосвал за триста лир (ни в какое сравнение не шедший с роскошным Петиным самосвалом, найденным