Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

и даже имеется памятник ему, но где давно забыт и никем не ценим Лонгфелло. Никто не узнавал моих любимых цитат (и вообще никаких цитат), а я понятия не имел об американской популярной культуре, ныне именуемой попсой, духовной основе молодежи, да и не только молодежи, в любом западном обществе, а теперь и в постсоветском пространстве. Легче всего было в университете, как с коллегами, так и с аспирантами. Языкового барьера между ними не существовало никогда. Поначалу я плохо понимал только рабочих, негров и маленьких детей.

Американское произношение в высшей степени неоднородно по стране, но его среднезападный вариант (Миннесота и ее соседи) сопоставим с псевдобританским произношением, который в юности я усвоил по театральным записям и пластинкам. Акцент многих штатов производит не только на меня, но и на большинство местного народа комическое впечатление, и я бы не хотел, чтобы Женя вырос и стал говорить, как природный «мальчик из Джорджии». Он, разумеется, со временем перешел на звуки своих сверстников, но, так как ему пришлось много поездить, его гласные (а все дело в них) частично усреднились. Эта адаптация характерна и для американцев, которые родились в одном месте, учились в другом, а потом не раз меняли место работы.

Первый год, пока я продолжал говорить с Женей по-английски, он изъяснялся с окружающим миром «по-миннесотски», а со мной – с тем произношением, которое было «нашим» со дня его рождения. Его запас слов с избытком соответствовал ожидаемому, если не считать вкраплений неуместных для ребенка «взрослых» прилагательных, слегка усложненного синтаксиса, книжной риторики и отсутствия типично детского сленга, но ему предстояло постичь пугающую истину, что язык, всегда существовавший только или почти только для нас с ним, – это единственный язык для всех, а русский остался для Ники.

Реальность доходила до него постепенно, но, хотя и встревоженный сменой языковых вех, он не мог не понимать речи окружающих, так как, благом или злом был мой эксперимент, приехал в Америку двуязычным. Примерно такой же шок испытал бы трехлетний ребенок из Бостона, попавший в техасскую глубинку. Пусть все вокруг произносилось со странным сдвигом, но грамматика и большинство слов не изменились, так что различие осталось в пределах узнаваемости.

В первые недели и даже месяцы мы вели сверхбурную жизнь, и многое из того, что впоследствии посерело, наскучило, а порой раздражало, было неожиданным и увлекательным. Столь же радикально изменился и Женин мир, но Женю опекали родители, и он приспособился к новой обстановке без потрясений и взрывов. Мы вызывали любопытство, потому что в миннесотском университете тогда еще почти не было «русских», а главное, мы владели языком. Нет на свете ничего банальнее и предсказуемее, чем беседы за столом, а вопросы задавались одни и те же (почему уехали, как приехали, нравится ли здесь), так что Ника быстро освоилась с гостевым репертуаром и научилась грамотно и внятно поддерживать отрепетированную беседу. И меню повсюду было сходным, включая яблочный пирог с мороженым на десерт.

Мы не сразу постигли суть бебиситтерства и поначалу таскали Женю с собой (мука для нас и непростительное нарушение этикета). Впрочем, Женя не возражал. У всех окружающих были дети, иногда ненамного старше, чем он. Придя в гости, он устремлялся в «подвал», где неизменно обнаруживались игрушки, а среди них машинки. Пироги и колеса – рай на земле. Незаметно для себя он стал отвечать собеседникам по-английски, запомнил формулы и лишь изредка выяснял у меня, что от него хотят. Но истинный взрыв произошел в середине сентября, когда к нам с визитом пришла его будущая учительница из открывшегося в нашем районе детского сада.

Единственное условие приема состояло в том, чтобы ребенок просился. Дети проводили в группе два с половиной часа, от девяти до половины двенадцатого (в 1975 году это стоило 52 доллара в месяц – совсем не так мало, как может показаться; чтобы понять соответствие с сегодняшними ценами, все надо умножать примерно на шесть). Они рисовали, лепили, строили и учились общению друг с другом. Родителям вменялось в обязанность помогать учительнице. Они мыли посуду, носили еду для легкой закуски и выделяли ежедневного «обслуживающего» (мы с оба с Никой не раз выполняли эту функцию). Так, наверно, и всюду на Западе (не знаю: не имею опыта), а в отечественный детский сад не ходил ни я, ни Женя.

Мы рассказали Жене, что придет учительница, что она, возможно, захочет посмотреть на его игрушки и спросит, как его зовут и сколько ему лет. И она пришла: очень молодая и симпатичная, и Женю прорвало. Он заявил, что покажет ей свой гараж. И показал, сопровождая демонстрацию отступлениями о чучелах на той, ленинградской, даче и вскриками немыслимой идиоматичности и беглости (в вольном переводе: «Ума не приложу, куда запропастился мой самосвал. У меня есть голубой „форд“ и „додж“ – чего у меня только нет!»). Обомлевшая учительница только и могла сказать: «Его английский безупречен», – и со страха приняла меня за англичанина.

Вечером того же дня он пошел гулять с Никой, и они захватили вещи из чистки. Женя выклянчил у приемщика воздушный шарик, заявив: «Откуда у вас такие великолепные шары? Вы их купили? Знаете, Ника никогда мне ничего не покупает». А назавтра он допрашивал соседку, какая у них машина, где она в данный момент находится и почему у нее «понтиак», а не что-нибудь другое. Дело дошло до того, что он стал обращаться по-английски даже к Нике. На вхождение в новую языковую среду Жене понадобилось две с половиной недели.

Я почему-то представлял себе американский детский сад в виде сборища рослых, краснощеких задир (акулы империализма, только маленькие), а застал группу из двенадцати человек, из которых приходило обычно семь-восемь – худенькие, белоголовые немецко-скандинавского вида малыши, как и следовало ожидать в Миннесоте (1975 год: приток сомалийцев впереди). Среди них близнецы: два мальчика с тяжелой отсталостью и прелестная пара: неразлучные мальчик и девочка, вполне серьезно влюбленные и часто лежащие в обнимку.

Женя пошел в «школу» c интересом, так как мы бесконечно повторяли, какое это замечательное место. К тому же и учительница, когда была у нас, рассказала о машинках и о том, что в середине дня положен перекус. Перекус оказался яблоком или морковкой и чашкой порошкового молока с хрустящим хлебцем, но в качестве пропаганды этой затравки вполне хватило.

Первый день был только «экскурсией» в сопровождении родителей. На второй день программу уменьшили до часа (тоже с родителями), а на третий Женя простудился и всю неделю просидел дома. Трудно вообразить более спокойную обстановку, чем в той «школе», но все-таки утро