Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

поначалу была одна лишь изощренная казуистика: знал ведь, что «хороший мальчик» и пирожком поделится (тем более когда их два), и в бой ринется, но не мог пересилить себя. Высокая степень казуистичности характеризовала все его разговоры: убедительно делались ложные обобщения; приводились доводы, которые подкреплялись ссылкой на прецеденты, и, если надо, выворачивались наизнанку. «Как же это можно? Если я пойду пешком, что скажет водитель?» «Нет, как это может быть автобус? Автобусы красные». «Птица не может есть: у нее нет зубов».

3. Между двух языков

Надоедливый ребенок. Телефон. Жаргонавты. Скажи «изюм». Анализ и синтез. Кто варит кашу? В гости к самим себе. Развалины Парфенона

Если бы не ошибки, я бы, наверно, не забил тревогу в связи с Жениным русским. Рассердимый и прочие слова на -имый (к сожалению, незаписанные и пропавшие) – вот они, прелести «от двух до пяти», но при стремительном натиске английского я не умилился, как умилился бы за год до того, а стал понемногу переходить на оставленный за океаном язык, хотя сомнения одолевали меня: без моих стихотворных экспромтов, игр в омонимы и антонимы и без моего усердия должен был катастрофически уменьшиться Женин запас слов (что, конечно, и произошло), да я и не знал, как сделать переход незаметным. Поэтому я придумал игру: говорю с Никой, а потом как бы забываю и продолжаю в том же духе с ним. Игра Жене понравилась и вызывала неизменное веселье, но сам он обращался ко мне только по-английски, а с Никой бойко болтал по-русски, и (кроме ошибок) нас раздражал только один постоянный англицизм: его и ее (дай мне ее ~ его) превращалось в это (дай мне это). Позже вместо оттуда возникло жуткое из там.

Но все же не зря он вырос в двойном лингвистическом пространстве. Только русскоязычный ребенок мог решить, что слово надоедливый произведено от еды и означает «прожорливый», отчего постоянно называл себя надоедливым (то есть не-доедливым?) ребенком, каким, разумеется, и был. Успех имела моя игра во множественное число. По-английски он не попался ни в одну ловушку, а по-русски не только не смог образовать много сыновей (да еще они оказались у отеца), но произвел много стулов и даже много дынев. Долго еще он, чтобы задобрить меня, любил валяться на кровати и говорить: «Один львенок – много львят, один щенок – много щенят, один Женечка – много Женечек».

Его поставили на коньки, и Ника пообещала, что позже он будет кататься на каникулах. Женя решил, что каникулы – это вид коньков; на них и предстоит кататься. Его удивило, что я собираюсь пойти на лекции, будто лекция – это нечто вроде горки. Характерная деталь: когда он в разговоре со мной воспроизводил Никину прямую речь, то цитировал русские фразы «в оригинале», а когда что-то пересказывал, то пользовался нормальной косвенной речью и переводом: «Мама сказала, что…» В английском чудеса словообразования тоже не переставали забавлять его. Одну нашу соседку звали миссис Чен, а другую – Гретчен (Гретчен – это Гретхен, но в английском нет х, ни твердого, как в хам, ни мягкого, как в херес, так что получилось Гретчен.) Как смешно, что миссис Чен маленького роста, – это половина Гретчен! Действительно смешно. В Италии среди эмигрантов был человек, провезший через все кордоны огромного пса, колли. А тут вдруг появилась цветная капуста, по-английски колифлауэр. Ну при чем тут колли? Я согласился, что ни при чем. Он приложил какую-то игрушку к стене и сказал (по-английски): «Шалтай-Болтай сидел на стене» (любимейшей книгой той поры была «Матушка гусыня», которую он всю знал наизусть).

Ника купила Жене детский телефон. Он сразу стал сам с собою разговаривать, разумеется, по-английски, так как собеседники были из местного народа. «Алё, Джерри! Что слышно? У меня все в порядке. Ника отправляется к зубному врачу. Анатолий останется со мной. Могли бы мы встретиться на стоянке через полчаса? Договорились. До свидания. Да, адрес верный: Тысяча тридцать два [и т. д.]». За Джерри он не говорил, а наш сосед из Израиля (три года и девять месяцев) имел обыкновение вести телефонные беседы на два голоса. Игрушка появилась в доме 24 декабря, а на три дня позже Женя говорил со мной по настоящему телефону (я был в университете). Мы прекрасно поняли друг друга, и Женин восторг не знал границ.

Убедившись, что форд и по-русски тоже будет форд и вообще названия всех машин остаются без изменений, Женя пришел к выводу, что таково общее правило и долго уговаривал меня поверить ему. Почему swallow – это «ласточка»? Свола и есть. И неверно, что police dog – это овчарка. Должно быть «полицейская собака». «Что же, – удивился я, – выходит, игрушка – это той, а кошка – это кэт?» Женя развеселился и на своем законе больше не настаивал. В сущности, он открыл главный механизм эмигрантского языка. Им пользуются люди, которых я когда-то назвал Жаргонавтами. Они живут в билдингах (зданиях), выносят гарбидж (мусор) и покупают чикены (цыплят). Забегая вперед, скажу, что эта кошмарная мешанина и тогда, и впоследствии была запрещена у нас под страхом смертной казни.

Меня давно, уже в Остии, удивляло, что Женя, такой разговорчивый, а с нами такой раскованный и сыплющий цитатами, когда они облекали его мысли в готовую форму, обожающий болтать с воображаемым собеседником, никак не мог дорасти до последовательного, а не отрывочного описания случившегося с ним. Ему исполнилось три с половиной года, когда он впервые попытался рассказать о чем-то, происшедшем в школе. Я читал ему «Слоненка» Киплинга, и там в описании одного из зверей попалось слово hairy «волосатый». Он прервал меня фразой: «Hairy – это собака». Выяснилось, что учительница читала им рассказ о собаке, носившей такое имя. Женя воспроизвел не больше двух-трех фраз и неважно ответил на мои вопросы.

Я решил, что, если Женя не научится читать по-русски до того, как в школе покажут латинский алфавит, на русском чтении можно будет поставить крест. Кубики и дощечки с буквами у нас были. Ника взялась показывать ему, что к чему. Поначалу это занятие не вызывало почти никакого интереса. Тем не менее он быстро понял, что буква на картонке соответствует началу слова, освоился с понятием отдельного звука (х – холодильник, а – автобус) и даже согласные произносил без гласного призвука (но на вопрос, сколько «букв» в слове папа, не задумываясь ответил в точности по теории, как миллионы детей до него: «Две: па-па»). К моему удивлению, он опознал мягкость русских согласных и выразил неудовольствие тем, что телевизор начинается на т (должно