Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

(Женя и наш сосед через дорогу, стилизованный, но абсолютно правдивый диалог):

– Сэр, что вы здесь делаете?

– Мою машину.

– Зачем, сэр, вы ее моете?

– Я хочу, чтобы она была чистой.

– Тогда я вас съем.

– Я невкусный. Спроси мою собаку.

– А я съем только мясо.

Здесь суть не в поедании противника, а в том, что, как и в прошедшие годы, Жене нравилось воображать себя кровожадным и грозным.

5. Лингва и билингва. Четыре года

Смерть, она смерть и есть. На самом деле я не лев. Плохо ребенку без отца. Три медведя в одной спальне. Неродная родная речь. Вершины красноречия. Пир, который всегда с тобой. Все хорошо то, что хорошо кончается

Женя случайно услышал, что умерла бабушка наших знакомых (из Остии), и долго беспокоился: «Умерла? Почему умерла? А наша бабушка? Я не хочу быть старым!» Ясное дело, кто же хочет? Мать Золушки тоже умерла. «Отчего? Она была старой? Съела ядовитый гриб?» Ядовитый гриб – это мухомор, который съел Барбар, царь слонов, герой одноименной сказки. Но вот мы нашли двух выпавших из гнезда птенцов. Случайно гостившая у соседей женщина-орнитолог определила их принадлежность (они оказались не парой) и объяснила, что дома их не выкормить. По ее совету мы положили птенцов на высокое дерево, где родители вроде бы найдут и прокормят их. Я в эту теорию не поверил и огорченно заметил, что они погибнут от голода или их сожрет кошка. Женя долго еще повторял без тени сочувствия: «Кошка их уже, наверно, сожрала».

Зато от вымысла он всегда был готов облиться слезами. Ника читала ему «Серую шейку» Мамина-Сибиряка. Эта сказка о том, что у одного из утят переломано крыло, а наступает зима; пора улетать. Перед мамой-уткой страшный выбор (хорошо известный тем, кто пережил войны нашего времени): либо всем остаться на озере и погибнуть, либо улететь, бросив Серую шейку. Мать решает улететь. Этот поворот сюжета был выше Жениного понимания: как может мать оставить ребенка на верную гибель, на съедение лисе? Значит, лучше всем погибнуть? Женя отказался сделать выбор и не пожелал слушать дальше, пока Ника не пообещала ему, что конец будет счастливым. (Озеро замерзало все больше, и все ближе подползала к полынье лиса, та самая, в зубах у которой побывала Серая шейка – оттого и крыло сломано. Но в последний момент появляется крестьянин и забирает полумертвую птицу к себе в избу.) Литературную уточку пожалел, а о живых птенцах осведомлялся с интересом чуть ли не в надежде, что кошка до них уже добралась.

Я уже и раньше заметил и написал об этом, что маленькие дети с трудом разграничивают реальность и вымысел. К июню детский сад кончился (не до будущего года, а навсегда), и мы ненадолго пристроили Женю в летний лагерь. Однажды детей повезли в театр. Добиться, что там происходило, не удалось. Но был великан, которого кормили сосисками (?), и Женя его боялся. (Кроме того, были король, королева, принц, принцесса и почему-то Золушка, но их вроде бы сосисками не кормили.) Мы читали «Зашумело в лесу». Я зашипел, изображая ветер. Слезы: «Не надо!» Если я играл с ним и говорил, что я лев, он несколько раз переспрашивал: «Но на самом деле ты не лев?» – потому что кто его знает… Когда кончилась сессия в лагере, на прощальном спектакле воспитательница, к которой он очень привязался, упала и лежала без движения: ей по роли полагалось быть мертвым петушком. Женя разрыдался.

Время уже не представлялось ему непрерывным потоком. Он знал, что когда-то он был маленьким, что он приехал из другой страны, что в той стране была дача и бегал щенок Кузя, не говоря уже о бабушках и особенно дедушке. Мы подогревали воспоминания, дедушкину кашу он запомнил и сам, и мы надеялись на скорое продолжение идиллии. Еще до отъезда Женя заметил некую асимметрию в родственных отношениях: бабушек две, а дедушка один. В Америке у нас состоялся разговор (Жене к тому времени исполнилось четыре года), чья бабушка которая. «А как зовут твоего папу?» Я ответил, что его никак не зовут, потому что его давно убили на войне. «А как его звали, когда он был жив?»

Плохо ребенку без отца. Я-то это точно знаю, сколько бы газеты и телевизор ни восхищались институтом матери-одиночки. В восьмидесятые годы культ безотцовщины принял поистине карикатурные размеры, но потом прогрессивная общественность хмуро признала, что дети, брошенные на работающую мать, попадают на улицу, а оттуда в тюрьму. Неохотно согласились, что мужчины, хотя и зло, но пока неизбежное. К нам в гости приехала четырехлетняя девочка с матерью и почти с порога ни к селу ни к городу сообщила:

– У меня есть папа!

– Во Флориде?

– Да, я там живу.

Вероятно, ее папой можно было гордиться.

В Ленинграде мы доменялись до однокомнатной кооперативной квартиры, а в Америке в нашем распоряжении сразу оказался целый дом, и все знакомые, которые приглашали нас в гости, тоже имели дома. Читали мы как-то «Три медведя» Толстого. Там сказано, что у мишек две комнаты и спальня. В своем советском прошлом мы бы грустно вздохнули: «Жили же люди!» А тут Женя удивился: «Почему одна спальня? Ведь их же трое!» (И в самом деле, где это видано, чтобы дети спали рядом с родителями! А еще можно разделить небольшую комнату занавеской и частично перегородить шкафом: с той стороны родители с подростком-сыном, а с этой – дочь с молодым мужем и грудным ребенком; кухня и уборная, ныне переименованная в туалет, коммунальные; комнат таких в квартире от четырех до двадцати; по коридору ездят на велосипеде, на входной двери по звонку на каждую семью.) Несколько позже попался нам сусальный рассказик о заболевшем мальчике. Под окном его дома собрались друзья-одноклассники; он опустил в форточку веревку, снизу к ней прицепили записки с домашними заданиями, так что и друзья не заразились, и мальчик не отстал. По Жениному мнению, проще было зайти в гостиную и передать все хозяйство родителям, чем маяться под окном.

Читали мы много. Одолели букварь (по складам) и перешли к «Родной речи», в которой Женя иногда ухватывал слова целиком. Его по-прежнему долго тревожило отсутствие мягкого знака в словах типа не (н-то в нем мягкое!), отсутствие мягкости в шёл и желтый и бессмысленный мягкий знак в говоришь и тому подобных формах второго лица. До обычных детских книг он тогда еще не дорос (мелкий шрифт, длинные предложения), а от «Родной речи» волосы становились дыбом: партия, Ильич с прищуром, тошнотворно-назидательные рассказики Пермяка и Осеевой, мутное природоведение Скребицкого. Я рано