Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

быть ть), и когда ему говорили: «Нет, это все-таки т», начинал произносить тэлевизор. В его арсенале почти сразу появились т, н, б, а и о, и процесс их узнавания доставлял ему удовольствие. Особенно нравились ему т и о (едва ли потому, что с них начинается Толя: триумф состоял в том, чтобы составить части великого тройственного союза: Женя, Ника, Толя; учитывая безграничность детского эгоцентризма, любимцем вроде бы должно было сделаться ж).

Он целый день складывал пальцы колечком и спрашивал, что это за буква. Мы послушно и с большим энтузиазмом подтверждали, что получилось о. Но он никак не мог понять, что буквы (то есть стоящие за ними звуки) образуют слог и сумма т + а = та или т + о = то безнадежно разбивалась о какую-то преграду. Чтобы не отбить интерес к делу, за чтение выдавался изюм. Награждать по старой памяти Женю едой – самое глупое, что можно было себе представить, но от изюма вроде бы не толстеют; к тому же наградные доставались ему микроскопические. Кроме изюма, педагогический процесс включал в себя финики и чернослив, ибо, как скоро выяснилось, «премия» полагалась не за успехи, а за «выслугу», в точности как раньше: обещано «что-то вкусненькое» (на пляже) или сырники (за сухие штаны), и, хотя в воду он не вошел, а штаны промочил, подати взымались исправно.

Буквы понемногу осели в Жениной памяти, но без картинок (то есть в обычных книгах) он распознавал их плохо, и самое небольшое изменение в форме закорючки сбивало его с толку. Я хорошо по себе помню эту стадию, когда взялся учить иврит. Тридцать-сорок минут каждый вечер сделали свое дело: не так уж монолитен был камень, и не так слаба была капля. Вдруг (всегда вдруг!) Женя начал в восторге говорить: «Т-а, та!» и все прочие слоги. Понял он и м-я = мя, но поразился подлости мья.

Я боюсь превратить свою педагогическую поэму в руководство по приучению к горшку и освоению грамоте (а впереди еще арифметика и письмо) и был бы рад переделать дневник в серию новелл вроде «Детства Темы» или любого другого «Детства». Такие новеллы у меня в запасе есть, но, может быть, кому-нибудь интересно узнать, как рос и учился ребенок в благополучной интеллигентной семье – не маленький оборвыш, не слепой музыкант, но и не будущий Моцарт? Хотя, если бы я мог, я бы и сам предпочел «Приключения Тома Сойера», «Винни-Пуха» или «Малыша и Карлсона» – великие книги, с упоминания которых я начал предисловие к этой повести.

Так как же учился Женя читать? Если в слове было три слога, он аккуратно складывал их, например гру-зо-вик, но к концу третьего слога забывал первый и второй начинал с вик, мучительно приставляя к этому вик всякую чепуху. Меня поражала его несообразительность. Получив отрезок более чем достаточный для опознания слова, он не угадывал продолжения и, только добравшись до конца, понимал целое: де-душ-ка. Не постиг он и идеи подстановки: я клал перед ним ворон, а потом ворона, и он мусолил эту ворону с первой буквы, не догадываясь воспользоваться предыдущим опытом. Лишь иногда, встретив длинную серию вроде каша – наша – ваша – Саша – Даша – Маша – Паша, он делал рациональный ход. Анализ оказался для него более трудной задачей, чем синтез. Он мгновенно отвечал на вопрос, что будет, если сложить к и о или м и у, но не мог ответить, из каких букв состоит ко и му. Не потому ли всем детям умножение дается легче, чем деление? Или эта поверхностная аналогия неверна?

Загадочной осталась для меня и Женина глухота к гласным. В Ника он различал н и к, а об и и а говорил страдальческой скороговоркой: «Не могу вспомнить, не могу вспомнить», – хотя я его и уговаривал, что не надо ничего вспоминать, а только вслушаться. Складывая кубики, Женя каждый раз спрашивал: «Скоро я буду читать?» – «Ты уже немного читаешь», – столь же регулярно отвечал я.

Мы и в самом деле приближались к этому рубежу. Освоили все буквы, кроме твердого знака, преодолели мягкий знак в словах весь, рысь и лось (в результате, видя ь, он некоторое время упорно произносил сь), смирились с тем, что слышим лёт, а пишем лёд (а потому что льда, объяснил я по науке), и дошли до фраз: большая лужа, мышка в норке, сыр на ужин, Ника (именно Ника, а не вездесущая Маша) варит кашу.

Обычно Ника сидела где-нибудь рядом. После каждой фразы Женя вскакивал, исполненный торжества, и кричал: «Мама, сыр на ужин (или что угодно другое) прочел!» Только магнитофон сохранил бы интонацию счастья, которое заставляло его бегать от меня к Нике, чтобы услышать: «Ах ты мой умница! Сыр на ужин прочел». Урок заканчивался «письмом». Он должен был сложить неизменные Женя, Ника, Толя. Эти слова прошли нелегкие стадии (янеж, неяж, икан, ляот и прочие), а потом запомнились как иероглифы, на что и был расчет. Иногда он вдруг заявлял: «Не хочу играть в буквы», – или, варьируя Никино изречение, предлагал: «Мы поиграем завтра, а сегодня сделаем перерыв», – но я перерывов не одобрял и не поддавался.

Он оказался наблюдательным и смекалистым, но в этом возрасте вроде бы у любого здорового ребенка острое зрение. В книге он мгновенно замечал несоответствия. Поразительно, какую халтуру выпускают издательства! В сказке написано: «Они жили в маленьком домике», – а нарисованы роскошные хоромы. Золушкина крестная названа старушкой, а на картинке молодка с пухленькими щечками. «Золушку» мы тогда, ранней весной 1976 года, читали не меньше двух раз в день, так как у нас имелись три издания: толстое, тонкое и никакое (без картинок).

Само собой разумеется, что во время занятий грамотой мы говорили по-русски. Я объяснил Жене, что буквы и слова русские, так что нет смысла, да и невозможно обсуждать их по-английски. Женя не возражал. Поначалу русский заметно улучшился, тем более что Ника много читала ему. Сражались с глагольными видами, а игра во множественное число (один мальчик – много —? один малыш – много —? один огурец – много —? одно яйцо – много —?) выправила падежи. Трудное дело – язык: один глаз – много глаз (как много раз), одно ухо – много ушей, но один таз – много тазов, а тут еще кошмар акающих говоров: почему много ос, если одна оса? Иногда (эта ситуация была понятна мне по нашим давним прогулкам на даче и возвращениям из леса домой) он знал, как сказать что-то по-английски, и жаждал