Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

поделиться с нами, но, конечно, не справлялся с переводом; как и тогда, приходил в ярость и не понимал, в чем дело: это как если проснуться утром и оказалось, что разучился двигать ногой или рукой.

Попался ему пряник «мятный, удивительно приятный». Он спутал мятный с мятой и все допытывался у Ники, почему газета мятая, а не мятная. В английском за несколько месяцев до четырехлетия у Жени был великолепный запас слов (он уменьшился – в относительных цифрах – позже, когда я окончательно перешел с ним на русский) и он освоил всю грамматику (не хватало лишь страдательного залога, так как американцев учат пользоваться им лишь в случае необходимости, и в устной речи Женя его ни от кого не слышал).

Читая тогда еще по-английски, я неизменно обыгрывал слова (если встречавшиеся раньше, то где мы их видели и как они употреблялись? если новые, что бы они могли значить, исходя из контекста?), и Женя с удовольствием участвовал в этой забаве. Он знал, что всякая его находка – параллель, сравнение, даже случайная ассоциация – вызовет горячую поддержку: радостное удивление, похвалу, «дополнительный поцелуй», и старался изо всех сил. Увы, слова, которые я ему складывал, почти всегда были названиями блюд и машин, но не на одних гаражах и сухофруктах покоилась наша «система».

В школе родители, помогавшие учительнице на протяжении дня, единодушно пели ему дифирамбы. Женины разговоры, вопросы, комментарии, совершенно безразличные и чаще всего непонятные детям, приводили в изумление взрослых. Все это мы уже проходили в ХИАСе, но комплименты, как и масло, не испортили ничью кашу. Радовались и мы.

Учительница (ясное дело, следуя какой-то инструкции) ввела принудительное гостевание: все постоянно к кому-то приходили. Гостевые сеансы протекали недурно: каждый ребенок спокойно играл сам по себе (!), потом они ели и отправлялись к своим машинам. Для Ники это было большим напряжением; хотя речь ее скоро стала вполне беглой, за полгода аборигенов не догонишь. Всякая школа высасывает из родителей соки. Детский сад (по крайней мере, наш) в этом смысле вполне подготовил нас к будущему. Родительских собраний в Америке не бывает, но встречи родителей с учителями (один на один) практикуются повсеместно.

Кроме «помощников», в нашем садике процветал институт «наблюдателей». Не знаю, как где, но ни у кого из тех детей матери не работали. Отцов я не видел никогда. У меня ранних занятий не было, так что по утрам я считался свободным. (На самом деле на меня, правда не в первый год, обрушилась лавина незнакомых курсов, и я готовился к ним сутками.) Выпало и на мою долю «наблюдать». Если что-нибудь было на свете, чего мне совершенно не хотелось делать, так это наблюдать Женю еще и те несчастные два с половиной часа, на которые я уводил его из дому. Само собой разумеется, он каждую секунду подбегал ко мне и показывал новую игрушку; получилось, что не я «наблюдал» его, а он – меня.

Когда-то мы огорчались, что у Жени нет общества. На новом месте дети вошли в его жизнь почти с первого дня. Он постоянно говорил о них, вспоминал какие-то эпизоды и ждал встреч с ними. Наверняка даже среди таких малышей существует иерархия популярности, но группа столь жестко контролировалась взрослыми, что со стороны эту структуру, если она и наличествовала, заметить было трудно. Никто никого не обижал, о драках не могло быть и речи, и фюрер, неизменно появляющийся в любом детском коллективе (первый красавец, лучший спортсмен, самый главный задира), не возник.

Выделялся лишь один мальчик, злой, даже подлый и для своего возраста на редкость изобретательный, когда удавалось подразнить и не попасться – настоящий фашистик. И мать у него была такой же. Женя и сам был не прочь задеть двух отсталых детей, которые входили в его группу, но его фокусы в этом направлении вызвали столь бешеный протест дома, что развития, к счастью, не получили. (Те близнецы выросли, но говорить так почти и не могли; мы читали о них в связи с каким-то криминальным эпизодом в газете.)

Поскольку Женя был моим единственным ребенком, я удивлялся тому, что, видимо, известно всему миру: «Почему развитие идет зигзагами, а не по прямой?» Преуспели в чтении, поправили падежи, и вдруг опять обвал: какой кровь и леденящие этот самый кровь неуклюжие переводы с английского. Я твердо решил полностью перейти на русский, но если бы кто-нибудь знал, как не хотелось мне жертвовать английским! Построить Парфенон и разрушить своими руками! Однако выхода не было: русский распадался на ходу.

4. Ужасы

Что бы еще съесть? Счастье людоеда

Еда, еда, еда. Утром Женя открывал глаза и первым его вопросом было: «Что у нас на завтрак?» (Ну, что у нас на завтрак? Каша на снятом молоке и чай с чем-нибудь – здесь же не круиз и не пятизвездочный отель.) И так целый день. Вечером он беспрестанно канючил, выматывая душу ноющей интонацией: «Папа, помоем руки и пойдем ужинать» (пока все еще по-английски). Мытье рук из заурядного гигиенического акта превратилось в ритуал, как омовение священника, как жест Понтия Пилата. Из-под Жениного контроля не выпадал ни один глоток, сделанный в его присутствии: «Что ты съел (съела)? Можно еще овощей (мяса, меда)? Одну ложечку? Ты обещала» (никто ничего не обещал). «Я еще не ел меда» (вранье). «Не бери себе все!» (почти истерика). Педиатр, осмотрев его, успокоил нас, что вес в норме. «Пока», – мрачно констатировал я. «Пока», – добродушно согласился тот. Уже ходили по всем улицам горы колыхавшегося мяса, но эпидемия ожирения разразилась в Америке позже, а в Европе, если не ошибаюсь, она никогда не достигла столь угрожающих размеров, но нам не требовалась официальная статистика: мы ведь почти со дня рождения нашего сына жили с этим кошмаром.

Из диалогов. Читаем стишок о старушке, которая испекла старику торт (в переводе):

– Зачем старушка испекла старику торт? Торты и пироги портят зубы.

– У старика не было зубов.

– Но от них толстеют.

– Нет, взрослые не толстеют; только дети. К тому же старик был очень худым.

– Папа, пожалуйста, купи мне пирожок.

– Нет, мой родной. Ты ведь знаешь, от пирожка ты растолстеешь.

– Я растолстею от одного пирожка?

– Нет, от одного не растолстеешь.

– А от двух?

– Тоже нет.

– А от трех?

– От трех ты станешь чуть толще.

– Ты сказал чуть толще? Но не очень толстым?

– Нет, не очень.

– А от четырех?

– От четырех ты по-настоящему растолстеешь.

– Почему же ты купил мне тот пирожок в Италии? (У Жени была несравненная гастрономическая память.)

– Это был особый детский пирожок.

– Что в нем было такого особенного?

Почти все разговоры кончались моим поражением: рано или поздно светлый ум собеседника выявлял мои