Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

Ленинграда приплыл нам медленным багажом чемодан детских книг. Его хватило ненадолго, но с тех пор, как мы обосновались в Миннеаполисе, от родителей шел беспрерывный поток детской литературы. Я уже писал, что, уезжая, не представлял себе, что в Америке можно было тогда купить любые современные детские издания, в том числе и уходившие дома на черный рынок. Не сразу (я думаю, через два-три года) узнал я и о существовании нью-йоркского магазина Камкина. Магазин этот впоследствии закрылся, но я купил по их каталогам целую библиотеку для Жени, «для всех» и по своей специальности. Цены были вполне доступными. Иди и покупай.

Кроме книг, детских и взрослых, медленным багажом мы послали в Америку огромное количество пластинок. В молодости я кончал музыкальную школу (рояль), играл и много позже, и к отъезду из Ленинграда у нас собралась хорошая коллекция моих любимых композиторов. Набросился я на пластинки в дешевых магазинах и в Миннеаполисе: оперы, симфонии и, конечно, детский репертуар, теперь уже англоязычный. Кто же знал, что великое достижение – долгоиграющие пластинки, заменит другой вид звукозаписи и интернет! Те пластинки до сих пор стоят у нас в шкафу. Привезли мы и кое-что из Чайковского. Случилось так, что нам подарили билеты на «Щелкунчика». Билеты оказались на галерку, и весь спектакль я продержал Женю на коленях. Не знаю, как в других городах, но у нас в декабре местная труппа неизменно ставит «Щелкунчика».

Сезон! Ни в одной библиотеке детского пересказа Щелкунчика не оказалось (все на руках), и пришлось довольствоваться либретто со множеством картинок. Его мы и прочли раз двадцать, а заодно немного послушали и музыку. Ни маленьких детей, ни подростков почти нет смысла водить в театр неподготовленными, а балет – самое условное из всех искусств. При мне (в России) взрослая женщина с высшим образованием жаловалась, что пошла на «Ромео и Джульетту» Прокофьева, так там за весь вечер ни словечка не проронили. А у Жени к зиме 1976 года даже начальное образование было неоконченным.

Еще до представления Ника попала с Женей на генеральную репетицию: в костюмах, с оркестром, но в сокращенном виде. Женя к зрелищу остался равнодушным, и они ушли со второго действия, но настоящее, вечернее, представление ему очень понравилось, и он вел себя примерно так, как и я на своем первом балете в возрасте восьми лет (это же было мое первое знакомство с театром). Меня взяли на утренник в Мариинский театр на «Конька-горбунка» Пуни. К тому времени почти всю сказку (кстати, наиболее вероятно, что ее написал не безвестный Ершов, а Пушкин – история вроде как с «Тихим Доном») я знал наизусть и был поражен, что не увидел на сцене крестьянина с его тремя сыновьями и прочих персонажей и событий. Я без перерыва декламировал стихи, чем смущал мою мать и раздражал окружающую публику; потом народ смирился и даже забавлялся.

Здесь наши места очень снизили эффект, но Женя все видел и не жаловался. Он понимал, что происходит и кто танцует, и говорил без умолку (по-русски). Соседи оборачивались и, в конце концов убедившись, что делу не помочь, ограничивались кислым замечанием: «Какая прелесть!» Больше всего Женю заинтересовал Дроссельмейер с черной повязкой на глазу; его очередного появления он не мог дождаться. К Фрицу он питал явную неприязнь («Сломал Щелкунчика. Дуралейный мальчик»), а Клару полюбил, то есть все эмоции распределил правильно. К третьему акту он устал, да и «непрограммные танцы» (па-де-дё) были лишены для него всякого смысла. Все же он его досмотрел и вернулся домой довольный.

В современный русский язык вместе с баксами и прочей шелухой проник и крекер, образованный от глагола crack «хрустеть»; в Америке крекеры были вездесущи издавна. Орех по-английски nut, а Щелкунчик – nutcracker, буквально «предмет, который щелкает (колет) орехи». Это слово вызвало у Жени отпор: по его мнению, оно должно было значить «крекер с орехами», что в другом смысле и значит. А весной мы прочли рассказ о мальчике, которого покусали пчелы: «Веко распухло, и глаз закрылся». – «Как у доктора Дроссельмейера», – прокомментировал Женя. В сюите из «Щелкунчика», там, где характерные танцы, Женя, слушая пластинку, сразу стал рассказывать, что к чему, и мы крутили эту пластинку бесконечно.

Каждый вечер после купания, когда Женя забирался в постель, я читал ему минут по пятнадцать по-русски и по-английски. Установленный в детстве ритуал продержался больше, чем десять лет. Чтение перед сном было для него почти единственной связью с мировой культурой, хотя в старших классах он попал к хорошей учительнице литературы. Уйдя из детского сада, он прошел собеседование в лучшей частной школе города. Разговаривавшая с ним женщина сказала, что у него словарный запас восьмилетнего ребенка, и его приняли, но плата даже за младшие классы была непосильна для нас, и мы отказались от столь лестного для нас предложения. Он вернулся в ту немыслимо дорогую школу, лишь дойдя до восьмого класса. Гуманитарные предметы, особенно языки, преподавались там хорошо, все остальное, на мой «европейский» (то есть русско-советский) взгляд, – из рук вон плохо.

Чем бойчее читал Женя на обоих языках, тем больше стиралась грань между сведениями, почерпнутыми им из книг, и из наших рассказов. Облив горючими слезами «Трех поросят», он понемногу привык читать, не водя по строчкам пальцем. Все остальные промежуточные ступени мы оставили позади без особых усилий: от букв и слогов перешли к целым словам, не обращая внимания на ё без точек, и научились реагировать на знаки препинания. Он понял, что значит «читать с выражением», и стал получать удовольствие от прочитанного. Овладев русской грамотой, мы взялись за английскую и письмо. И речь Жени, и его ассоциации делались все более книжными. «Я настолько устал, что не смогу чистить зубы на ночь», «Хотя я ужинал, я хочу еще изюма» – обе просьбы остались неудовлетворенными. Его произношение было безупречным; только р довольно долго звучало слишком раскатисто.

Между первыми кубиками и беглым чтением прошел год, но никто (кроме гениев?) не двигается только по восходящей линии. Выше я уже писал о зигзагах. Так, Женя долго продолжал путать о и у, п и м. О трудные новые слова (а какая же книга без них?) он спотыкался, как о рифы, а подчас буксовал и на легких: например, как-то раз он никак не мог одолеть двенадцать. Самой поразительной показалась мне ошибка, вызванная одной ловушкой русской орфографии. Естественно, что труб, луг, пруд на слух неотличимы от труп, лук, прут, и вот Женя стал довольно часто читать начальные глухие как звонкие – особенно упорно с как