Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

в массы. Нашей знакомой, усомнившейся в его талантах, он однажды показал Австралию и потом жаждал повторить свой подвиг, но не представилось случая.

Перед посадкой в самолет Ника вела Женю за руку. Он был растерян и что-то понимал. «Сейчас мы полетим, а потом пойдем домой», – сказала Ника. Он сдвинул брови, посмотрел на нее своими умными карими глазками и спросил: «А куда домой?»

Говорят, что он сорняк.Это все совсем не так.Он растет у нас у входа;Ни в какое время годаОн не требует ухода.Он забил везде на дачеВесь ухоженный цветник,И цветник совсем поник.Отчего ж не дал он сдачи?Он сиреневого цвета,Перерос меня за лето!Все завяло – он расцвел,И на нем десятки пчел.Вот хитрец; зацвел в июле,А теперь цветы уснулиИ торчит один сорняк,Словно наш дорожный знак.Что сказать вам о таком?Хорошо быть сорняком!

Глава четвертая. Пересменка: Вена – Рим

Иммиграционная служба. Вне подданства. Языковая среда и венерические болезни. Господа эмигранты. Ни голубого Дуная, ни римских каникул. Детская память и абстрактная живопись. Операция «Волосы». Телесные наказания по нисходящей линии. Петя (не Петька) на даче. Вымогатель и делец. Много хочешь – мало получишь. В царстве повторяющихся сказок. Развитой ребенок. Целое и детали. Нью-Йорк

1. Кто мы и где мы?

Как уже упоминалось, между Ленинградом и Америкой мы проделали обычный путь эмигрантов семидесятых годов через Вену и Рим. В Вене нам задавали вопрос: в Израиль или в англоязычный мир? (Официально все ехали в Израиль.) Мы были готовы к любому варианту. Моя специальность – германская (то есть английская, немецкая, скандинавская и прочая) филология: язык и литература, особенно Средневековье. Письма из Израиля приходили неутешительные. Выяснилось, что ни одному университету я не нужен, и мы подались в Штаты, где, как я знал, академический рынок тоже развалился, но в огромной стране возрастал шанс прибиться к какому-нибудь учебному заведению. К тому же в тех краях мы с Женей оказывались по безопасную сторону языкового барьера, да и Ника начала заниматься со мной задолго до отъезда (в школе и в институте у нее был немецкий). Иврит я знал в пределах первых десяти уроков самоучителя; Ника и того меньше.

Будущие американцы, просидев около недели в Вене, отправлялись в Рим, где два-три месяца ждали въездных виз. Отказ получали люди с криминальным прошлым и некоторыми болезнями. Неприятности могли оказаться и у бывших членов партии. Уже в Вене, беседуя с чиновниками иммиграционного ведомства, я удивился дремучести анкет. Был ли я комсомольцем? Состоял ли в профсоюзе? (Пропустили только пионерию и ДОСААФ.)

Не могли же они не знать, что вне комсомола не оставался почти никто, а в профсоюз при поступлении на работу нас зачисляли автоматически! Но и к так называемым коммунистам следовало относиться с пониманием. Многие из тех, кому удалось живыми пройти войну, вернулись домой членами партии, потому что их туда загнали, да и некоторые сферы деятельности требовали партбилета. Нас с Никой, к счастью, биографические формальности не беспокоили: мы ничем не выделялись из массы уезжавших из страны развитого и зрелого социализма, а Женя по молодости лет не успел даже вступить и в октябрята и не носил значка с кудрявым Володей Ульяновым. Кое-кто просился в Канаду, Австралию и Новую Зеландию. Таких держали в Риме значительно дольше.

Разрыв с прошлым, туманное будущее, переезд с маленьким ребенком – нелегкие испытания, но мы родились под счастливой звездой. Наша эмиграция была организована вполне сносно, и, если не считать издевательств в ОВИРе и на таможне, те, кого режим выпустил из своих когтей, принудив заплатить за отказ от гражданства и выдав визу со штампом «вне подданства», то есть в последний раз обозвав безродными космополитами, были встречены ХИАСом и Джойнтом (неевреями занимался Толстовский фонд). Кормили и перевозили нас в долг, едва ли всеми и полностью впоследствии оплаченный. Мы могли кое-что взять с собой и отправить багажом. Я, например, отослал бандеролями словари и прочую литературу по специальности, а еще множество русских книг, взрослых и детских, воображая, что в Америке их будет не достать (в чем ошибся).

Мы все-таки уезжали, а не спасались бегством, не лежали вповалку в телячьих вагонах под бомбами и не переходили за взятку границу с негодяем-проводником. Но жутко вспомнить, что, когда стюардесса «Аэрофлота» объявила пассажирам (сплошь эмигрантам): «Мы пересекли воздушную границу СССР», – весь самолет зааплодировал. До чего нужно было довести людей, чтобы они так расставались со страной, в которой родились и провели всю жизнь!

Это потом многие из них стали писать о ностальгии, рябине, березках и прочем, смотреть русское телевидение, участвовать в съездах соотечественников, ходить на приемы в российское посольство с икрой, блинами и иконами и ругать Запад и особенно американцев за бездуховность. А тогда мы радовались открывшейся свободе и меньше всего предполагали, что переживем советскую власть. В отличие от взрослых почти все наши дети адаптировались на новой земле с устрашающей быстротой. Повторю: почти все. Нигде нет правил без исключений. На границе один таможенник пожелал нам счастливого пути, а другой воскликнул: «Куда же вы забираете такого малыша!» Вот и в Америке кто-то из этих малышей попал в тюрьму, сел на иглу, разбился с пьяных глаз, наехав на фонарный столб, или стал жертвой вооруженного бандита. Как кому повезло.

Мне повезло сказочно. Я сразу получил временное место профессора в Миннесотском университете (Миннесота – штат на севере; в нем частично происходит действие «Песни о Гайавате»), через год превратившееся в постоянное. Там я и остался навсегда. Денег поначалу с трудом хватало на самое насущное, но наши потребности были скромными, и мы никогда не знали нужды. Ника быстро освоилась с новой жизнью. Это случилось потому, что университетское окружение заменило нам эмигрантское гетто.

Эта повесть не о взрослых, но нельзя обойтись без моста между двумя ее частями, моста, по которому прошли мы с Никой. Мы попали в Вену 8 мая и добрались до Нью-Йорка 27 августа 1975 года. Большую часть этого времени я провел с Женей, хотя отвлечений было много. И в Вене, и в Риме я наведывался в университеты, а в Риме еще ездил на рынок за продуктами. Вторую половину дня занимали частные уроки.

Английским из господ эмигрантов, как к нам обращались в ХИАСе, всерьез не владел почти никто, а многие и вовсе не владели. Некоторые проходили, но не прошли немецкий; другие ничему не научились ни в школе, ни в институте. Не было в советское время более бессмысленного предмета, чем иностранный язык. Один юрист сказал мне не без апломба: «Я нулевик». Он не знал по-английски ни слова, но заявил,