Однажды в СССР - Андрей Михайлович Марченко

Хотя нет… Дома не помнят ничего, поскольку орган памяти у них отсутствует. А вот старики, живущие в них, действительно могли бы рассказать многое. Могли, но молчали преимущественно, ибо право на память имело только государство и его уполномоченные представители.

Впрочем, имелись исключения.

Дед Коля, который обычно встречал Карпеко на углу улиц Гастелло и Льва Толстого, кажется, не боялся самого дьявола, но его опасались все. Жена именовала своего супруга исключительно Старым Дураком, но делала это с опаской. Сын тоже боялся отца, а внук так и вовсе сбегал от деда при первой возможности. Поселковая молва гласила, что этот старик треть своей жизни провел по лагерям и тюрьмам, а также, что он убил не менее полудюжины людей.

Пользуясь своим положением, Сергей как-то поднял из архива дело и узнал о прошлом деда Коли.

До войны тот был главным агрономом в местном совхозе и являлся успешным по тем меркам человеком. И была у него жена-красавица, на которую положил глаз директор совхоза, причем сердце красавицы тоже склонялось к измене. В один день директор подошел к своему подчиненному и попросил отступиться подобру-поздорову. Но несознательный молодой агроном скрутил кукиш. Ответно на следующий день на стол Кого Надо лег донос, и агроном Коля уехал в Сибирь убирать снег. Отсидел на стройках коммунизма пятнадцать лет, вернувшись, застал жену в объятиях доносчика. Убил и ту и другого, тут же сдался милиции, а после суда отбыл в Сибирь еще на восемь лет.

Узнав об этом, Карпеко больше зауважал деда Колю, но еще больше – его нынешнюю супругу. Ибо надо иметь незаурядную смелость, чтоб выйти замуж за человека, убившего первую жену.

Ответно старик Сергея любил, возможно, потому что тот, в силу своей профессии умел слушать.

Хорошие отношения между ними не испортились, даже когда Сергей посадил за пьяную поножовщину в тюрьму своего приятеля по детским играм и сына деда Коли.

– Дядя Коля, вафли будете?..

– А давай! – ответил старик.

Вафли он тоже любил: зубов у него было ровно три – один свой и два вставных, но слюна бывшего арестанта легко размачивала лакомство.

– …А я когда под Салехардом сидел, – начался у деда Коли очередной приступ воспоминаний, – Так мы в уборную ходили по веревке зимой. Снег так мел, что шаг влево, шаг вправо – и пропал. Если шел с уборной, и веревка порвалась – тоже пропал человек, весной в оттепель и найдут. Ну и конвойные в своем бараке чаи да водку гоняют, на вышках – никого. А зачем?..

Карпеко, как то велела вежливость, кивнул:

– Когда после смерти Сталина по амнистии стариков освобождали, так сперва у их родичей спрашивали, мол, хотите чтоб мы вам деда вернули? И некоторые отказывались. А вот что потом с теми стариками было, от кого отказались, не знаю…

Разговор прервала тетя Нюра, коя позвала своего суженого ужинать. Карпеко же прошел еще метров сорок и оказался дома.

Его там никто не ждал.

Пока готовился ужин, в комнате монотонно бубнил телевизор: «Березка-2» ловила лишь один канал. К тому же в сети плясало напряжение, и изображение то и дело блекло.

За окнами темнело, многоголосо запели сверчки. Через сетку, набитую на деревянную раму, в дом пытались прорваться комары. Выключив телевизор и свет, Сергей включил радиоприемник, настроил волну и завалился на кровать.

Желто-горячим цветом светилась шкала приемника, озаряя комнату неярким огнем. От этого создавалось предчувствие чуда, ощущение Нового года, который случится не в свое время.

А ведущий «Тьмутаракани», меж тем, читал что-то из своих сочинений:

«…

Князь Ярослав прибыл в Мать Городов Русских из Великого Новгорода скорым поездом. Сам он ехал в мягком вагоне, но дружина его тряслась в общем, из-за чего на киевском перроне вид имела мятый, а настроение – суровое.

Осмотревшись, князь распорядился: вокзал разобрать, рельсы – перековать на мечи, а из шпал – сложить терем.

…»

На фоне авторской речи звучало:

«…

Do you remember the night I surrendered

You wanted to paint me in oils

Owh, you are tender do you remember

The sleepers could hear me for miles

…»

–

В субботу Аркадий собрал фотоувеличитель, и, приготовив фиксаж с проявителем, засел в ванной. В запертом помещении тут же стало душно. Кисло пахло фиксажем, а проявитель добавлял какой-то ветхо-бумажный флер. В действе проявки было что-то от магии: когда на чистом листе бумаги появлялись контуры, лица.

Затем снимки были промыты в проточной воде, остались сушиться над ванной.

Мама ругалась:

– От твоей кислоты краску в ванной разъело!

Она старалась отмыть со стен пятна проявителя, но все было тщетно: синяя краска стала бежевой. Аркадий сам пытался смыть следы своей неуклюжести. Тер разводы содой, но успеха не добился.

– Мам, я потом перекрашу стену, – сказал Аркаша.

– Ладно, давай есть, горе. Я перца нафаршировала.

Светлана Афанасьевна сняла с полки миску и собралась из кастрюли накладывать перец. Но вдруг покачнулась, миска выскользнула из пальцев, задребезжала по линолеуму.

– Мама! – только и успел окликнул Аркадий.

Но женщина уже пришла в себя. Она стояла у стола, опираясь рукой о стену.

–Что-то плохо стало, – сказала она. – От жары, наверное, ослабела.

Глава 18

На следующий день Светлана Афанасьевна шла с магазина и вдруг у самого подъезда потеряла сознание. Ее подняли, положили на лавочку, привели в себя, вызвали «Скорую». Приехавший врач померил пульс, сделал укол, посетовал на необычайную жару и уехал.

Посидев с товарками еще с часик, Светлана Афанасьевна опять потеряла сознание, уже основательней – не помогли ни нюхательные соли, ни уколы, поставленные вновь прибывшим доктором.

И, незадолго до прихода сына с работы, ее все же забрала скорая. Бабушки на скамеечке у подъезда, как водится, знали все, кроме главного. Ни одна старая кошелка не догадалась спросить, куда повезли Светлану Афанасьевну.

Аркадий, вызвав такси, стал объезжать больницу за больницей и обнаружил маму лишь по истечении трех часов в приемном покое пятой городской больницы, именуемой Куйбышевской.

– Почему она здесь?.. – спросил Аркадий у медсестры. – Почему еще не в палате?

Та невнятно пожала плечами. Как потом рассказала Валентина, нежданная пациентка была для всех лишней: отделения переполнены, диагноз ей никто не мог поставить. И, определив, что пациентка скорей не по его ведомству, врач спихивал ее менее удачливому коллеге. Рабочий день подходил к концу, и беспризорную пациентку вернули в приемный покой.

– Как так? – бушевал сын. – Человеку плохо. А вы! Скоты!

– Молодой человек, успокойтесь… – устало отвечала медсестра. –