Плохие оценки - Николай Недрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А-а-а-ха! -ха! -ха!!!
Мужик возле нее – почти трезвый. Ничего смешного, скорее всего, не рассказывает (голос глухой, не разберешь). Просто хочет потрахаться на халяву. А шалаве подавай веселье! Да еще на всю улицу.
Валере становится тошно.
Он, скорее всего, плохо поступил – взял и уехал. Точнее, не доехал.
Конечно, грипп виноват. Дома все-таки семья. Какая-никакая.
Но ведь и Наталья – его дочь. Хоть и незаконнорожденная. Семнадцать лет. Совсем уже взрослая…
Телефон зудит.
Валера достает его: звонит Наталья. Неужели до сих пор ждет? На таком морозе?
– Не жди меня, Наташ, простудишься, – умоляет Валера. – Уходи уже!
Телефон продолжает зудеть.
Наконец замолкает.
Валера осторожно заносит номер дочери в «черный список».
Дай бог, в этом году грипп его не заденет.
Лесирис
По Лесной маршрутка ползла долго. Как сонная муха. Еще и душно (она была полная – беременная муха). Люди активно потели.
«Впереди авария, – лениво подумал Крысов. – Наверное, посреди улицы».
Он тулился на заднем сиденье и, когда маршрутка, миновав препятствие, начала наконец разгоняться, взглянул окно. Прямо на дороге, возле остановки, лежало крупное длинноволосое тело. Скорее всего, женское. Рядом стояли менты, скорая, зеваки. Женщина то ли мертвая, то ли без сознания. Но крови на ней (вокруг нее) вроде бы не было.
«Интересно, – подумал он, – вызвал бы я скорую, если бы шел мимо этой женщины в магазин?»
«Вызвал бы. Наверняка».
«А если бы это был мужик и лежал на газоне, а не на дороге?»
«Наверное, вызвал бы».
«А если бы это было ночью, и вокруг никого?»
«…Не вызвал бы».
«Прошел бы мимо?»
«Да. Ускоряя шаг!»
«Или если днем, но – в лесирисе».
«Тоже бы мимо прошел. Хотя… Наверное, подошел бы из любопытства: кто это лежит – грибник или алкаш».
«И что, если бы грибник, тоже не стал бы ничего делать?»
«Так ведь первую помощь не умею, а позвонить – сети нет, не ловит».
«Ладно. Убедил. А если бы там отец лежал?»
«В лесирисе?»
«Да».
«Мой отец?»
«Да, твой».
Крысов задумался и чуть не проехал свою остановку.
***
В детстве Крысов стеснялся своей фамилии.
Особенно после того случая, когда в школе читали «Ревизора». Первое действие по ролям: городничий рассказывает свой сон. Почти весь класс тогда засмеялся, даже училка улыбнулась.
А на перемене какой-то козел (неизвестно, кто, но, скорее всего, очкарик Тимохин) придумал Крысову новое прозвище – Нигер.
Почему-то это казалось гораздо обиднее, чем Крыса.
Нигер… Ночью Крысову приснилось, что его фамилия – Овечкин.
Хороший сон, давно такого не было.
***
В одиннадцатом классе уже было не до учебы.
Надоело.
Но когда стали проходить повесть Платонова, Крысов слегка возбудился: слишком уж необычный язык у этого писателя. Какой-то полудетский-полу… сонный, что ли. Типа вот так вот можно во сне разговаривать. И все всё будут понимать. И никто не посмотрит как на дурака.
Позже, лет через десять после окончания школы, Крысов вдруг понял, что когда ходит в лесирис, то общается с ним на платоновском языке. Вроде бы. Во всяком случае – на таком языке, на котором не стал бы общаться с людьми.
«Надо прочитать этого Платонова», – подумал Крысов, присев на корточки перед упругим семейством опят.
Надо бы. Но в тот день руки не дошли (да и устал), а потом расхотелось.
***
Если бы его поставили перед выбором – секс или грибы (оставить что-то одно на этой планете), Крысов, конечно, выбрал бы грибы: когда находишь (долго ходишь без толку и вдруг находишь!), например, лисичковое место, с которого можно полкорзины набрать, – это покруче всякого оргазма!
Но вообще-то Крысов любил смотреть на красивых женщин. Особенно на юных, напоминавших ему о Светке Ланген.
Он так и не успел ей признаться. Ну не на перемене же!..
Крысов, влюбившись, решил написать Светке стихи. Долго мучился. Брал Фета, читал, читал, потом пробовал написать сам. Чаще всего ничего не выходило, иногда получалось первое четверостишье, а дальше – ступор. И вдруг, решающей ночью (во время парада планет), взял и сочинил. Проснувшись, подскочив на кровати! Без всякого Фета. Аж двенадцать строчек.
Потом еще целую неделю думал – как преподнести? Наконец решил послать по почте. Потом еще подумал и решил, что самолично бросит письмо в почтовый ящик Лангенов.
И бросил.
Но Светка не прочла – она с родителями скоропостижно уехала в Германию.
Крысов на следующий день пришел к опустевшему дому («Срочно продается! Торг») и выковырял свое жалкое послание. И сжег. Тут же, под почтовым ящиком.
А через пятнадцать лет он случайно нашел Светку в соцсетях. Она была замужем, выкладывала фотки детей и курортов, на которых побывала. Крысов добавил ее в «друзья», она подтвердила заявку. Крысов написал (Светка была онлайн) про свои школьные стихи. Светка прочла сообщение, написала в ответ: «Покажи». – «Да я уже давно их потерял». Светка «помолчала», потом снова стала набирать сообщение. Набирала долго, с перерывами (видимо, стирала, переправляла), в итоге так и не ответила – вышла из сети.
Вообще-то Крысов мог восстановить стихи по памяти (тем более что больше он никогда ничего не писал), но не стал: «Пусть это будет моя маленькая месть».
***
Тот случай с мертвой женщиной был недалеко от завода «Картонтара».
В маршрутке, проезжающей мимо завода, всегда чувствуется запах картона. Даже зимой, в промозглую слякоть.
Раньше Крысов почему-то думал, что это пахнет дрожжами. Бессознательно думал. А потом, когда все-таки сопоставил факты, понял, что дело в картоне.
И представил, как кладет булку горячего хлеба на лист свежего картона, как режет хлеб своим грибным ножом…
Завод уже несколько лет находился в стадии ремонта.
Крысову нравилось, что ремонт глохнет, потому что на одном из старых складов-бараков (а впрочем, и на многих других тоже), прямо на крыше с почерневшим шифером, выросло деревце. Осинка-доходяга. Или береза-заноза – издалека не разберешь.
«Боже, хоть бы ремонт до нее не добрался», – проговаривал про себя Крысов. Потом еще раз и еще раз. Такая была у него привычка с детства: если трижды обратиться к Богу с какой-то мелкой просьбой, то Бог исполнит. Главное – вовремя остановиться, не попросить в четвертый раз (Бог ведь любит троицу).
Но вообще-то Крысов в Бога не верил. Не видел в этом смысла.
***
С восточной стороны дома, со стороны лесириса, стоит отцовское кресло. Стоит уже примерно лет семь. Когда-то это кресло досталось отцу в наследство от съехавшего соседа.
Обычно персонажи, снимающие хату у Кривоконихи (сама Кривокониха живет на краю поселка, приходит раз в месяц – поскандалить с квартирантами и пожаловаться на них Крысову-отцу), – это либо цыгане, либо алкаши. Иногда даже наркоманы. Потому что кто еще будет жить в такой хибаре с печным отоплением, когда у всех вокруг давным-давно газ!
Но сосед, отдавший кресло, был, пожалуй, исключением. Не то чтобы полным – тоже мог напиться, и, как подозревал Крысов-младший, – напивался не без участия Крысова-старшего. Но все же этот сосед ходил на работу и даже, кажется, что-то на ней зарабатывал. Короче говоря, мог себе позволить отказаться от старого кресла.
Отец, однако, не потащил его в дом. Оставил во дворе, напротив окна, – под снегом и дождем. Что это значило, есть ли в этом какой-то скрытый смысл или только смущение и скука, Крысов не разгадал. Но вскоре полюбил, проходя мимо окна, взглядывать на кресло, отмечать в нем изменения. Летом, например, из накопившейся в щелях земли (между подлокотниками и сиденьем) прорастала трава. Кресло-трава. А когда на нем прочно обосновались коты, Крысов и вовсе помирился с отцом. Мысленно.
***
– Привет, Нигер. Слышал: Тимохин умер.
– В смысле? – оторопел Крысов. Оторопел не столько от новости, сколько от того, что ему позвонил сам Гериев. Спустя пятнадцать лет.
Гериев был в классе единственным, у кого отец – адыг, а мать русская. Тогда это казалось странным, нелогичным. Как если бы в алфавит затесалась цифра (…гдеёж3ийклм…). Нелогичным, но почему-то притягательным.
Иногда Крысов мечтал с ним подружиться.
Однажды, в шестом классе, они вместе ссали в школьном сортире. То есть, конечно, каждый – сам по себе, но Крысов тайком наблюдал (никаких отдельных кабинок в те времена еще не было), как Аскер слишком внимательно смотрит себе под ноги. Слишком старательно ссыт. Потом оказалось, что он своей горячей струей пытался смыть чье-то дерьмо, прилипшее к самому краю дыры. Но до конца не получилось: стоял февраль – дерьмо примерзло!
Крысов тогда серьезно задумался.
