Плохие оценки - Николай Недрин

– Да дурацкая история: я девушку провожал, а там эти, самбисты…

– Кто?

– Хулиганы, в общем. Ну, пришлось драться.

– А в больницу ты ходил?

– Конечно ходил: все нормально, без последствий.

– Ох, Сережа… А что за девушка, с работы?

– Нет, в клубе познакомились, – ляпнул Алексеев и тут же пожалел.

– В клу-убе… – скептически протянула мать.

– А что, нельзя мне в клуб сходить?

– Можно. Да только разве там приличные девушки…

«Тетя Веста, что ли, „приличная девушка“?», – чуть не спросил Алексеев, но вовремя спохватился: решил, что не будет поддерживать назревающий «светский» разговор. Слиняет отсюда при первом удобном случае.

Однако он недооценил женщин, озабоченных его будущим. И на следующее утро проснулся… в чужом доме. В чужой, двуспальной, постели!

Соседки рядом, слава богу, не оказалось.

«Ну нет! Пора с этим кончать! – Алексеев ощупал тяжелую голову (что вчера было-то? после пирога?), соскочил с кровати. – Срочно, срочно в Совок! А иначе свихнусь в этом болоте».

Домой, к матери, он заходить не стал – сразу пошел на электричку. И выкинул телефон.

***

Ночь.

Яркий, искрящийся шар возник прямо на мостовой.

Из шара вывалился совершенно голый Алексеев.

Проблевавшись, Алексеев почувствовал в своем теле небывалую мощь. Словно дряблые мышцы превратились за время перемещения в тугие круглые мускулы!

Но продлилась эйфория не долго.

Почти сразу появились люди в штатском. И каждый из них был на голову выше Алексеева. Его схватили с двух сторон и потащили в проулок. Запихнули в тесный фургон.

Внутри сидели еще двое.

Алексееву дали одеться во что-то серое и колючее.

«Черт возьми, – подумал Алексеев, – неужели перебросили? Неужели тридцатые?..»

– Какой сейчас год?

– 62-й, – ответил один из гэбистов таким тоном, словно был способен (или имел право?) произносить только числа.

«И на том спасибо…»

Тем не менее Алексееву дали 10 лет колонии общего режима – за несанкционированное пересечение пространственно-временной границы СССР.

***

Заключенный Алексеев получил посылку от Д. Мукасьян.

– Подельник? – спросили сокамерники, уверенные, что Алексеев сидит за ограбление почты.

– Понятия не имею.

В посылке, кроме прочего, оказались теплые вещи, шерстяные носки.

– Да это ж баба прислала! Разведенка небось, – заявили сокамерники и быстро всё поделили.

«А ведь я из-за бáбы сюда попал. Жениться хотел…» – тупо подумал Алексеев, сидя перед опустевшим фанерным ящиком.

Когда пришла четвертая или пятая посылка, Алексеев начал проявлять что-то похожее на интерес к личности Д. Мукасьян.

Но загадка разрешилась только при выходе на свободу.

За тюремными воротами Алексеева ждала бледная сутулая женщина в очках. Рядом с ней сидел на корточках чернявый подросток.

Пару минут они простояли молча, изучая друг друга: Алексеев – с недоумением, гражданка Мукасьян – с состраданием.

Наконец она произнесла:

– Сережа, вы меня не помните? Я Дульсинея.

С видом на Депардье

Лифт остановился на 327-м этаже. Звонко щёлкнул, как микроволновка; выпустил.

«Как будто я курица и разогрелся», – усмехнулся Зима и вышел на запачканное тысячами ног облако. Облака здесь были в основном перистые, т.е. не спрячешься, если захочешь. Неудобный этаж, решил Зима. Впрочем, прятаться ему пока не хотелось – он был настроен решительно. И даже толкнул пару мертвяков, попавшихся на пути.

– Я не мертвяк, – миролюбиво запротестовал один. – Я дух!

– Чеченец, что ли? – на ходу бросил Зима, смутно соображая, что сказал глупость. Но не стал ждать.

Мертвяк, которому торопиться было совершенно некуда, долго смотрел вослед пришельцу. Пытался, видимо, собраться с мыслями… Наконец ответил (Зима уже затерялся в толпе):

– Может, и чеченец…

Зима шел целенаправленно, хотя был тут первый раз в жизни. Или в смерти?

Зима собирался задать Центральному очень важный вопрос, но не про свою жизнь и смерть. Важнее. Правда, пока что вопрос не оформился в слова. «Атмосфера тут какая-то скользкая, – думал Зима, – мозги как замороженные!»

Впереди облака вроде бы начали сгущаться.

Зима оглянулся: мертвяки поредели и стали странно на него коситься.

Скорее всего, почувствовали, что он идет с вопросом. К самому Центральному. С таким идиотским вопросом! Нет бы узнать, жив он или мертв, – а тут такое!

Зима усмехнулся: похоже, я тоже мысли начинаю читать!

Вот наконец что-то напоминающее дворец. Или храм. Или просто большой белый дом. Зиме, в общем, всё равно, как оно выглядит.

– Эй, – обратился Зима к усатому мертвяку, – Центральный здесь, что ли, живет?

– Кто-кто?

– Ну, Центральный, Главный, Основной… Как еще объяснить-то…

– Джо, наверное?

– Ну да, – Зима поразился простоте нового слова. «Ну да, – подумал, – если бы это я придумал Центрального, то так бы и назвал его – Джо».

– Здесь.

– А как его увидеть? Как пройти туда, пропуск нужен?

– А тебе зачем?

– Вопрос хочу задать. – Зима вдруг почувствовал, что где-то в мозгу зашевелились цифры: вопрос будет связан с цифрами!

– Один?

– Что – один? – не понял Зима (цифр было несколько, но без единицы).

– Ну, вопрос один?

– А. Ну да. Так куда…

– Но ты уверен, что это правильный вопрос?

Зима задумался.

Нет, он не уверен. Правильный или нет – пока непонятно. Однако – важный. Это уж точно!

– Ладно, пошли проведу. – Усатый взял Зиму за локоть. Они двинулись в сторону белого дома… Ладонь, пальцы усатого были крепкие, как у массажиста. Даже слишком. Зима расслабился. И почувствовал… что нет горба!

– А где горб мой?

– Горб твой исключительно в твоей голове! – усмехнулся усатый.

Зима облегченно выдохнул.

– Может, уже задашь свой вопрос, – вдруг предложил усатый (странно, но белый дом и не думал приближаться).

– Как это? Мы же не пришли. Мне же к Цент… к Джо надо!

– А ты думаешь, я кто? Я и есть «Центральный», – представился усатый. И подмигнул!

– Да ну?! – опешил Зима. Но тотчас и поверил.

– Самый что ни на есть. Итак? Каков твой второй вопрос?

– Как второй?!

– Ну, первый был про горб.

– Да… – смутно сообразил Зима. «Он что же, смеется надо мной?» – подумал с раздражением.

Усатый стоял, заложив руки за спину, и многозначительно улыбался:

– Итак?..

Зима напряг извилины. Сформулировать было непросто (к тому же мешал застрявший в голове горб), но он попытался:

– Почему лифт… именно сюда… какой-то 372-й…

– 327-й, – поправил усатый.

– Тем более! – Зима наконец собрался с мыслями. – Почему ты здесь, на 327-м? А что же тогда выше? Что там, на самом верху?

Усатый продолжал улыбаться. И вдруг хлопнул Зиму по плечу:

– А сам ты как думаешь?

***

Зима проснулся оттого, что больно ударился плечом: кажется, о железку, которая нужна, чтобы не свалиться, когда спишь. Он ехал на верхней полке, а это и неудобно, и раздражало.

Билет был куплен на нижнюю, куплен заранее, но без толку: в купе зашли громкоголосые, дородные чеченки; одна из них была с маленькой, почти невесомой девочкой (то ли дочерью, то ли племянницей), так что пришлось им всё уступить: и нижнюю полку; и общий столик, на который тут же и бесповоротно были выложены кавказские яства; и невозможность открыть (даже приоткрыть) окно. Вскоре стало не только тесно, но и душно.

А чеченская девочка (лет семи, наверное) всё равно мёрзла. И кушала еле-еле. Хотя вся еда была ради нее. Так, во всяком случае, показалось Зиме: ее напористые телохранительницы запросто смогли бы прожить без пищи дня четыре, не меньше! И, скорее всего, такое не раз с ними бывало во время войны. Так что попробуй им откажи в нижней полке!.. Впрочем, Зима уступил не из страха, а из жалости (и любопытства) к ребенку.

…Вот и сейчас, проснувшись (за окном был день, белые ленивые облака, храм невдалеке, точнее мечеть), Зима покосился вниз, на девочку.

Девочка смотрела на Зиму не моргая. Молча.

Ее мамы-тетки разговаривали на своём (Зима разобрал только что-то похожее на «Гудермес»), изредка поправляя на девочке шаль.

Зима смотрел на девочку, девочка смотрела на него. И вот стало казаться, что ей не семь лет, а семнадцать, что родилась она во время войны, в тот момент, когда совсем рядом, в соседнем доме, разорвался очередной снаряд…

«Она немая!» – вдруг догадался Зима. Мурашки пробежали по телу, и он отвернулся, отгородившись от девочки горбом.

Между тем началось какое-то постороннее шевеление, суета.

Поезд остановился, тяжело выдохнул.

Чеченки заговорили по-новому, по-деловому и, кажется, пересадили ребенка на другую полку. С глаз долой, подумал Зима, приподнялся и свесился в проход. В начале вагона стоял бородач в камуфляже. Вскоре показался второй (два бородача в камуфляже!) и передал первому… паспорта, что ли? «Да, похоже, проверка», – умозаключил Зима и достал из-под подушки кофту: на кофте был карман с молнией, а в кармане паспорт. Но… карман оказался пуст! Зима понял это сразу, на ощупь, и похолодел. Он быстро перерыл постель, отвернул матрас – нету. Значит, паспорт свалился вниз, пока он дрых. Ох же черт побери! Придется сейчас слезть, разговаривать, просить чеченок, приподнимать их сумки… Зима уже почти решился, собрался, но вдруг – до него дошло! Его паспорт – у ребенка. У этой немой чеченской девочки. Которая думает, что ей 17 лет и что он, Зима, стрелял по ней тогда, во время штурма Грозного.