Слово атамана Арапова - Александр Владимирович Чиненков

– А где ты его словил? – обернулся он к десятнику.

– В кустах у болота, – ответил тот. – Он отчаянно сопротивлялся, но Всевышний был на моей стороне.

Султан вновь повернулся к пленнику:

– Слава Всевышнему, что ты на своем, а я на своем месте, ишак безродный! Сейчас ты познаешь все прелести плена и унижений. И ты позабудешь свое грозное прозвище, превратившись из волка в шакала.

Егорка поднял голову и устремил на Танбала тяжелый взгляд, не зная, что тот собирается с ним сделать. Наконец, он ухмыльнулся и сказал:

– Скажи своему Аллаху спасибочки за то, што не могу я щас до тя добраться, бастрюк. Не будь я связан, то и без оружия, как ковылинку, перекусил бы пополам твое горлышко хлипкое.

– Отвечаешь за него головой, – обратился султан к десятнику. Затем подозвал к себе сотника и приказал: – Всех пленников заковать в цепи, и сегодня же с надежной охраной отправляйтесь в Хиву! Ты доставишь всех хану в целости и сохранности.

– О Хосподи, в Хиву, – прохрипел высокий пленник и, как малое дитя, залился слезами.

Он был потрясен, в отчаянии схватился руками за грудь и глухо застонал от боли, ужаса и бессилия:

– Хосподи, пощади, помилуй раба свово Тимофея Дубова.

Пленник рухнул на колени и обратил взор к небу, но воины подхватили его под руки и потащили к повозкам, где позвякивал кандалами дожидающийся пленников кузнец.

А Танбал уже потерял интерес к пленным и вернулся в шатер, приказав снова позвать к нему писаря. Ему очень хотелось как можно быстрее сочинить хвалебное письмо хану и отправить его с караваном невольников в Хиву.

22

Василий Арапов сидел на пеньке у землянки и ждал. Степанида рожала. Вчера днем он увидел в последний раз ее большие строгие глаза и ушел.

Он волновался уже тогда, но вчерашние волнения были ничтожны перед тем, что он пережил позднее. Роды были очень трудными, и мать и ребенок были в опасности.

Увидев испуганное, виноватое лицо повитухи Насти Сыромятиной, Арапов побежал на вырубку к Петру Кочегурову. Тот не удивился, увидев атамана, и отбросил топор. Они поспешили отыскать Мариулу, которая отсутствовала в поселении уже два дня, уйдя для чего-то в свой лесной дом.

Арапов в полном смятении едва передвигал ноги. Что он может поделать, когда жизнь любимой в опасности, прямо сейчас, сию минуту? Он всю ночь сидел у землянки, с мольбой смотрел в темное небо, торопя рассвет. А сегодня он с мольбою всматривался в лес в надежде побыстрее увидеть Мариулу.

– Будь спокоен, Евдокимыч, – подбадривал Кочегуров. – Щас мы энту чертову девку враз сыщем!

В лесу стояла глубокая утренняя тишина. Туманная дымка смягчала и без того бледные послерассветные краски. Неподвижно лежала в своих берегах успокоившаяся после наводнения река Сакмара. Вдруг по этой неподвижности пробежался ветерок. Дымка стала рассеиваться. Розовый свет пробился сквозь облака и упал на траву. И утро, светлое, прозрачное, несказанно нежное, окончательно поднялось над рекой, над лесом, над поселеним.

– Гляди, Евдокимыч! – воскликнул есаул.

Навстречу не спеша шла Мариула. Ее волосы были такие же розовые, как деревья вокруг, трава, как сам воздух.

– Што стряслось? – спросила их девушка, и в ее красивых глазах мелькнул испуг.

Арапов бросился ей на шею, и Мариула сразу поняла, в чем дело.

– Рожает? – спросила она.

– Ага! – подтвердил атаман. – Плохо ей. Вот тя ишшим.

Девушка провела со Степанидой больше часа, после чего вышла из землянки.

– Очень трудные роды, – сказала она вполголоса, оглядываясь на дверь, за которой лежала роженица. – Могет случиться и так, што спасти дитя не удастся.

Арапову хотелось крикнуть: «Лишь бы она осталась жива!» Но он лишь спросил:

– А как она сама себя чувствует?

– Ей очень плохо, – вздохнула Мариула. – Постараюсь спасти ее и дитя, но ручаться до конца не могу.

– Ты уж постарайся пошибче, милая, – пересохшими губами попросил атаман.

И снова потянулись часы ожидания. Розовое утро сменилось днем, полным солнечного блеска.

Арапов не знал, что будет. Все мысли его были прикованы к любимой, к тому, что Степанида дает жизнь будущему человеку.

Хотел ли он, Василий Арапов, чтобы его ребенок родился и жил? Сильнее всего он желал, чтобы жила Степанида. Но и того, маленького, желал тоже. Из-за него так много выстрадано, что сердце привязалось к нему заранее. Но что значит родная кровь перед тревогой и болью этих часов!

После того зимнего дня, когда Сычев рассказал, что Гурьян Куракин жив и Матвей встречался с ним в Хиве, прошло много дней. Эти дни были не так уж легки. Пропасть вроде бы закрылась, но трещинка осталась. Нехорошо жить с женщиной во грехе! В самые счастливые мгновения где-то в глубине души дрожали накипающие слезы, и, проявляя нежность к Степаниде, Арапов старался преодолеть барьер нежелания мириться с тем, с чем уже примирились ум и сердце.

Гурьян жив, и он в плену! Совесть грызла душу атамана. Но эта трещина все же не увеличивалась, а постепенно уменьшалась. В том была заслуга Степаниды. Гурьян едва ли вернется из неволи. Не быть же молодой женщине из-за этого всю оставшуюся жизнь одинокой.

Арапов гордился и восхищался Степанидой. Бесстрашная и гордая, она всегда ходила с поднятой головой, с выражением счастья и довольства на строгом лице. Она нисколько не стеснялась своей беременности и проходила на глазах у всех, выпрямив спину, выпятив круглый живот. Беременность не портила ее, а придавала какую-то особую материнскую статность и величие. Весь ее вид, казалось, говорил: «Я мать, я права, я горжусь своей правотой». Она очень похорошела. Атаман обожал ее за эту спокойную, величавую уверенность.

Недавно Арапов случайно услышал грязные пересуды кулугуров насчет Степаниды. Мужики не видели Арапова и добродушно злословили на лесной вырубке. У атамана потемнело в глазах. Если бы при нем была сабля, он порубал бы всех их в капусту.

Он ринулся на мужиков, подхватил попутно увесистую дубину и, вскинув ее над головой, сказал громко:

– Первому, хто ешо скажет што худое об Степаниде, башку проломлю!

Никому не показалась смешной его угроза.

Но Арапов, вспоминая этот случай, каждый раз дрожал от злости и желания отрубить кому-нибудь башку, желание было тем сильнее, что он и сам страдал от двусмысленности своего положения. Но ему помогали одобрением и поддержкой и Кочегуров, и Мариула, и Никифор, и крестный Фома Сибиряков. Есаул сказал как-то ему с дружеской прямотой:

– Я бы, Евдокимыч, удавился бы, а не смог так вота. Но ежели бы