Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

— Да, тех, кто вступит в колхоз, государство обеспечит всем необходимым. И на митинге все было мирно?

— Не знаю: я подошла и тут же ушла.

Убедившись, что от женщины толку не добьешься, Жиемурат прекратил расспросы, решив дождаться хозяина.

Тот вернулся лишь к ужину. Раздеваясь, с облегчением сказал:

— Ну, вот, я уже освободился. Можем и потолковать не торопясь.

Жиемурат, занятый одной мыслью, поинтересовался:

— Родные-то Айтжана в другом ауле. Отправили к ним кого-нибудь?

— Да нет, о гибели Айтжана знают пока только у нас. Был бы на месте Темирбек, он бы, конечно, распорядился как надо...

— А где он?

— Они с Дарменбаем уехали в райисполком, до сих пор еще не воротились. Похоже, там и заночевали.

— Хм... И в ГПУ никого не послали?

— Ни в ГПУ, ни в райисполком... Некому, братец, было об этом подумать. Да и кто туда поскачет?

Жиемурату оставалось только удивляться. Обычно в каракалпакских аулах бывало так: люди могли не ладить друг с другом, ссориться, но во время свадебных торжеств или похорон они забывали о сварах, общая радость или общая беда объединяли их, и каждый знал, что нужно делать, и готов был исполнить все, что требовалось. А тут...

И, словно в подтверждение мыслей Жиемурата, Серкебай со вздохом проговорил:

— Такой уж у нас аул... Каждый сам по себе.

— Серкебай-ага!.. А может, мне поговорить с людьми? Надо же что-то предпринимать!

— Да все уж, наверно, разошлись: время-то позднее.

— Позднее, не позднее, а нужно же сообщить в район!

— Э, у нас и днем-то не сыщешь охотника куда-нибудь поехать, не то что ночью. Такой уж народ!

Жиемурат начал снова расспрашивать Серкебая о подробностях гибели Айтжана. Тот повторил рассказ своей жены и добавил:

— Айтжан-большевик все пытался собрать наших аульных да потолковать с ними. Только вчера ему это удалось. И вот, поди ж ты... А ведь все шло тихо, мирно. И на тое все веселились, никаких там споров-раздоров и в помине не было. Кто ж знал, что злодей в это время точил нож на нашего Айтжана. Даже не верится, что у нас в ауле есть такие нечестивцы.

— Вспомните, Серкебай-ага, может, Айтжан на митинге горячился, задел кого-нибудь?

— Вроде нет. Он только сказал, что нынче повсюду организуются колхозы, надо будет и нам вступать в колхоз. Еще сказал, что не всем это по нутру: кто — за колхоз, а кто и против... Но чтобы он обидел кого из аульных... нет, такого не было. Хотя Айтжан-болыневой — человек прямой, открытая душа. Бывало, кой-кому от него и доставалось. Однако вчера...

— Митинг прошел спокойно?

— Шуму не было. Конечно, колхозы не всем по душе — это Айтжан верно сказал. И времена ныне тревожные. Но чтоб убить человека...

— А батрачкома в это время не было в ауле?

— А кто его знает! Я его не видел. Может, он уехал с Темирбеком и Дарменбаем...

Беседа затянулась до полуночи. Серкебаю Жиемурат пока не открывался, не говорил — кто он, откуда и зачем. Заночевал он в доме Серкебая. Бессмысленно было идти, глядя на ночь, в аул, искать человека, которого можно было бы срочно отправить в район. Да и кто бы его послушался? Ведь он пока чужой здесь...

2

Шортанбай — так назывались и река, и лес, на опушке которого располагался аул.

Было раннее утро. Аул еще спал. Дремали в рассветном полумраке и разбросанные как попало юрты, и глинобитные, покривившиеся мазанки, и камышовые, непобеленные какра[7], и землянки, издали похожие на обычные бугорки — лишь по торчащим из них трубам можно было догадаться, что там живут люди.

От дома к дому, порой даже пересекая тропинки, тянулись длинные изгороди из камыша и колючки.

Приходилось только дивиться мертвой тишине, царившей в ауле. В других аулах в это время крестьяне уже просыпались, улицы оживали, наполнялись шумом и движением, ветер покачивал дымки, струившиеся из труб.

А тут — ни звука, ни шороха. Тихо-тихо, как в морозное утро, когда люди побаиваются выходить из жилищ. Не слышно даже собачьего лая. И невозможно ни догадаться, ни представить, что только недавно здесь разразилась кровавая драма.

Лишь в доме Айтжана светилось окошко, но эта искорка не оживляла аула, скованного сном и безмолвием.

Постепенно небо на востоке начало алеть, сумрак рассеивался, словно бы растворялся в свете зари — как мыльная пена в воде.

Аул пробуждался... Тут и там из печных труб ввинтились в воздух бело-серые дымки, они поднимались высоко и прямо — наперекор утреннему ветерку, с высотой становились все тоньше — подобно заостренному концу веретена, и таяли, исчезали — как таяла, исчезала предрассветная тьма.

Вот появился дымок и над домом Серкебая.

А потом со скрипом отворилась дверь, и на пороге показался сам хозяин в наброшенном на плечи бешмете.

Поставив у изгороди кумган с водой, он медленно осмотрелся кругом, задержав взгляд на старом, сгорбленном турангиле, росшем перед самым домом. И с горечью подумал:

«Вот и я когда-нибудь так же согнусь, под тяжестью прожитых лет, стану дряхлым и никому не нужным». Внимание его привлекла одна из ветвей, большая, раскидистая, и он мысленно обратился к ней:

«А вот ты, хоть тоже старая, а люди тянутся к тебе — ты даришь им тень, пусть не густую, но такую отрадную в жаркую пору... Даже завидки берут! Что я-то значу в этом мире?..»

Он еще немного побродил по двору, жадно вдыхая свежий, прохладный воздух, погруженный в тяжелые, тягучие раздумья — ему было над чем поразмыслить, всю ночь не давали ему уснуть беспокойные думы...

Вернувшись в комнату, он пристально поглядел на спящего Жиемурата, постелил перед собой коврик и без особого энтузиазма принялся за молитву.

А Жиемурат не спал.

Накануне, утомленный дальней дорогой, он, едва лишь прильнув щекой к подушке, забылся в тяжком, душном сне. Но с первым петушиным криком уже открыл глаза и, как ни старался, больше не мог уснуть. Какой