Мишель Фуко в Долине Смерти. Как великий французский философ триповал в Калифорнии - Симеон Уэйд

Наблюдая за их движением, я вспомнил картины Гогена и сказал об этом, а потом добавил:

– Как Арто мог так презирать его и называть художником призраков, когда сравнивал с Ван Гогом?

– Ах, Арто был ужасным снобом, – ответил Фуко. – Ван Гог только входил в моду, когда он написал эту статью, и Арто хотел опередить всех других.

– Все либо модерн, либо декоративное искусство, – пробубнил Майкл философски.

– Ты имеешь в виду, с преобладанием либо естественных, либо геометрических форм, – прокомментировал я его слова. Потом мое внимание привлекли фантастические лица, нарисованные тенями на «фасадах» гор. Я вспомнил вступительную сцену фильма «Зардоз» с плавающей в воздухе головой, стилизованной под голову сфинкса и выполненной в манере Магритта.

Не смотревший его Фуко сказал:

– Одна из моих самых любимых картин этого художника «Замок в Пиренеях». Я видел ее оригинал в Нью-Йорке в апартаментах одного адвоката. У него есть еще несколько шедевров Магритта. Было просто замечательно увидеть все эти картины в одном месте.

– Я только недавно прочитал вашу небольшую книгу о нем, – сказал я. – Меня удивило, что вы считаете Кандинского и Клее двумя движущими силами современного искусства. Для меня это скорее Пикассо и Дюшан. Но благодаря вашей книге я увидел Магритта в новом свете.

– Он очень интересует меня. Я получил несколько любопытных писем от него, – продолжил Фуко. – Их содержание оказалось настолько невнятным и туманным, что я даже не могу со всей уверенностью сказать, понял ли их. Он там заявил, что художников можно разделить на две группы: тех, которые достигают «сходства», и тех, которые рисуют «нечто напоминающее» оригинал. По его мнению, Западное искусство нацелено на первое. Однако Магритт относил себя ко второй группе, считая, что лучше рисовать впечатление, чем внешний образ.

Мы достигли шоссе 190 и, повернув направо, пронеслись мимо гостиницы Фернес-Крик, а немного спустя достигли места, носящего название Забриски-Пойнт. У меня сразу дрожь пробежала по телу при мысли, что впереди нас ждет крутой подъем, единственный путь к маленькой круглой парковке, откуда расположенное ниже море песчаников представало во всей красе. Мы медленно подъехали к самому ограждению площадки, по форме напоминавшей летающую тарелку, и осторожно вылезли из машины, как если бы в качестве исследователей приземлились на неизведанную планету.

МЫ БЫЛИ ОДНИ. Перед нами безжизненное пространство. Бело-голубое небо над хребтом Панаминт медленно темнело, и только высохшие соляные озера по-прежнему блестели по ту сторону горы Мэнли-Бикон, которая считается такой же визитной карточкой Забриски-Пойнт, как Парфенон для Акрополя.

Мы все втроем встали перед низкой стеной, отделявшей нас от бездны, дно которой покрывала паутина из связанных между собой каньонов. Майкл прихватил с собой магнитофон и предложил нам выбрать между «Гимном» Штокхаузена и «Четырьмя последними песнями» Рихарда Штрауса. Фуко без колебаний назвал второе.

Мишель и Майкл сели бок о бок на гранитный парапет. Дюны, казалось, поднимались и опускались в зависимости от того, брал ли голос Элизабет Шварцкопф более высокие или более низкие ноты. Венера появилась над пиком Телескоп и в полумраке сверкала подобно факелу. Скоро ее окружил хоровод из звезд. К тому моменту, когда прозвучали заключительные слова последней песни «Все в мире большом замолчало / В величье вечерней зари / Возможно, странник усталый / Лик смерти в том часе узрит?»[7], мы пребывали в состоянии невероятной душевной гармонии, недостижимом в нормальных условиях.

– Музыка – наша теология, – сказал Фуко тихо.

– Мишель, – спросил Майкл, – не хотите холодного лимонада?

– Нет, – ответил Фуко решительно. – Я не хочу, чтобы хоть что-то встало между мной и зельем, и всем прочим. Ничто не должно повлиять на чистоту эксперимента.

Затем он повернулся ко мне и спросил шутливым тоном:

– Симеон, зачем вы употребляете такую гадость?

– Но это химия совсем другого рода, – ответил я. Мне показалось, что я сказал глупость, и, как бы пытаясь получить утешение, я подвинулся ближе к Майклу. Мишель, который прилег на бок, опершись одним локтем на ограждение, напомнил мне «Спящую цыганку» Руссо. Он как бы предлагал нам не обращать на него внимания.

– Мишель, – спросил я, – в вашей жизни было какое-то особое событие, типа того, что произошло с Руссо на пути в Венсен, со святым Павлом, когда он направлялся в Дамаск, или даже с Буддой под деревом Бодхи, поспособствовавшее возникновению у вас революционных взглядов, которые определяют направление вашего творчества?

– Да! – ответил он. – Когда я поступил в Высшую нормальную школу, ее директору захотелось узнать, есть ли во мне что-то необычное. Когда я проинформировал его о моей гомосексуальности, он просто пришел в ужас и сказал, что такое поведение ненормальное и неприемлемое для репутации его учебного заведения. А затем он изолировал меня от других, якобы для моей собственной пользы, и сказал, что меня надо исправить и что мной должны заниматься все подряд: врачи, учителя, психологи, психиатры и так далее. В тот момент я мгновенно осознал, как работает система. Я понял главный принцип нашего общества: все под одну гребенку.

– Вы успели влюбиться в какого-нибудь мужчину к тому времени?

– Впервые это произошло со мной, когда мне было шестнадцать лет. С тех пор я всегда двигался от любви к знанию и к истине.

Когда Майкл вернулся к машине, чтобы принести еще катушек с записями, Фуко заметил:

– Он просто чудо. Настоящий волшебник. У него все время находится, чем нас заворожить.

МЫ ЗАМОЛЧАЛИ, чтобы послушать «Пение отроков» Штокхаузена. Забриски-Пойнт заполнили детские голоса, перемешанные со звуками электронных инструментов. Далее последовали «Контакты». Глиссандо взмывали вверх и отражались от звезд, ослепительно сиявших над нашими головами. Фуко повернулся к Майклу и сказал, что сейчас он впервые понял, каких высот достиг Штокхаузен.

Я лег на спину, смотрел вверх и почувствовал, как картинка начала расплываться у меня перед глазами. Гул и жужжание заполнили мой слух, все сверкало надо мной. Я подумал: «Уорхол, Уорхол». Звезды приняли форму огромных елочных украшений и, выстроившись в ряд, начали медленно и грациозно двигаться по безлунному небосводу. Невероятное спокойствие охватило меня. Я знал, что эликсир позволит мне увидеть весь спектр каждой звезды. Яркие разноцветные лучи расходились в разные стороны от них и, смешиваясь между собой, превращали пространство надо мной в россыпь всевозможных красок.

Я повернулся к Мишелю и сказал дрожащим голосом:

– Вот она вселенная во всей красе, величественное шествие прекрасных безделушек, вечное зрелище. При таком восприятии все остальное кажется хорошей шуткой.

Фуко улыбнулся и посмотрел вверх.

– Небо раскололось, словно стеклянный купол, – сказал он, – и звезды теперь дождем падают на нас. Я знаю, что такого не может быть, но это факт.

– По-вашему, могло бы все человечество принять такое же зелье