Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

мы жили, ночами разгружал товарные вагоны. Ему как-то удалось скрыть ото всех, что у него сердечная недостаточность. Он так и умер прямо на платформе под бумажным мешком с цементом. Это он сочинил песню, которую я только что пела. Со дня его смерти и до сих пор она преследует меня. (Пауза.) Я переменю воду. (Уходит с тазом, потом возвращается и продолжает купать обезьяну. Пауза.) Другие мужчины как-то слишком просто появлялись и исчезали в моей жизни. Некоторое время каждый из них приходил ко мне, говорил по ночам одинаковыми словами о любви, а потом в один прекрасный день больше не звонил. Я, конечно, знала номера их телефонов, но ни одному из них ни разу не позвонила. По-моему, если мужчина внезапно перестает звонить, само собой понятно, что случилось. Последний был здесь ровно семь месяцев и пять дней тому назад.

Дмитрий. Сурово.

Флоринская. «Моем-моем трубочиста, чисто, чисто, чисто-чисто».

Дмитрий. А почему все-таки у вас нет ребенка? По-моему, женщине не так сложно стать счастливой: будет ребенок, и вот вам обеспечена самая беззаветная, самая преданная любовь на шестнадцать лет, а если очень повезет, то и больше. Почему у вас нет детей?

Флоринская. Потому что я думаю, что от плохих людей рождаются плохие дети. А если сказать честно, то не знаю. Как-то не получалось. Это меня не очень беспокоило. Меня это даже устраивало — так было удобней. Ведь я сама вечно неустроена, а тут еще ребенок, его надо кормить каждый день, мыть, одевать, гулять — на все это нужны деньги и время, и у меня никогда не было ни того, ни другого. К тому же я терпеть не могу варить!

Дмитрий. Но… я не понимаю… ведь это же закон природы! У женщины должна быть жажда материнства. А вы — «кормить каждый день»! «Не люблю варить!» И потом — это же просто долг всякого человека перед обществом. Что, если в один прекрасный день все женщины на земле начнут рассуждать, как вы?!

Флоринская. В таком случае почему же у вас нет детей?

Дмитрий. А откуда вы знаете, что у меня их нет?

Флоринская. Но вы же сами говорили, что у вас в жизни нет ничего, кроме работы.

Дмитрий. Давайте-ка я теперь хорошенько выжму эту обезьяну и повешу ее на веревку над ванной.

Флоринская. Хорошенько выжму! Повешу на веревку! Не смейте и думать об этом! Что бы сказали вы, если бы вас после купания хорошенько выжали и повесили на веревку?! Сейчас мы завернем эту миленькую чистенькую ушастенькую мартышку вот в это и в это махровые разноцветные полотенчики, а сверху… давайте сюда ваш очень большой шарф! Не бойтесь, он не намокнет, она уже почти сухая!

Д м и т р и й встает и дает шарф.

А сверху укутаем вот этим большим мягким шарфом, чтобы нам не простудиться. Ну вот. Попался, который купался! (Берет обезьяну на руки, ходит с ней по комнате, тормошит ее и смеется.)

Дмитрий. Вы так одиноки, что на вас страшно смотреть.

Флоринская. Вы думаете? Ошибаетесь. Я совсем не одинока! Видите дом напротив? Там живут все мои друзья. Совсем близко, рукой подать. В Москве это большая редкость. Когда лестницы убраны и еще рано, но спать уже не хочется, я отправляюсь к ним в гости. Первой я навещаю молодую семью из трех человек. Видите балкон на втором этаже? Я прихожу к ним совсем рано, когда муж, позавтракав, берет портфель и выходит на работу вон из того подъезда. Оставшись одна, его жена кормит грудью ребенка, потом заворачивает потеплее, укладывает вон в ту красную коляску и вывозит на балкон. Потом она сама пьет чай и поминутно выскакивает с чашкой на балкон проверить, как спит ребенок. Иногда она склоняется над ним и подолгу стоит так, трясет погремушкой или, улыбаясь, шевелит губами, наверное, говорит ему разные забавные словечки. Это очень счастливая семья. По крайней мере, такой она выглядит из моего окна. К ним приятно заходить в гости: ребенок растет здоровым — ему сейчас три с половиной месяца, и он не пропустил ни одного дня своих прогулок на балконе. У женщины есть молоко — этой осенью она часто появлялась на балконе в халате, расстегнутом на груди; она любит своего мужа, хотя он старше ее — он уже начинает полнеть. Несмотря на то что она все время бывает дома, она старается быть привлекательной — у нее три халата. Больше всего к ее темным волосам идет желтый, она знает об этом и чаще всего носит именно его.

По субботам на балконе появляется и отец. Он никогда не наклоняется к ребенку, не играет, не берет на руки и не беседует с ним, он упирает руки в бока и с гордостью, сверху вниз, смотрит в коляску — этакий довольный производитель. И по его позе я знаю, что в коляске — мальчик.

Примерно через полчаса я поднимаюсь двумя этажами выше и захожу к одному старику. В восемь часов утра в любую погоду он уже на балконе; он сидит в железном раскладном кресле, всегда под дамским зонтиком и напоминает разноцветную поганку. Это и в самом деле препротивный старикашка. Он вечно поднимается ни свет ни заря, шатается без цели по дому, на всех брюзжит, всех поучает примерами из былых времен и путается под ногами до тех пор, пока его внучатая невестка не пробормочет грозно: шел бы ты на балкончик, дед! Я думаю, что все происходит именно так, потому что балкон для старика — вынужденная эмиграция. Ведь он терпеть не может свежего воздуха и солнца. Летом и зимой он всегда укутан до ноздрей, да еще сверху нахлобучивает на себя толстую шляпу и залегает под зонтик — их балкон на солнечной стороне. Когда его складное железное кресло бывает пустым, мне становится тоскливо при мысли, что я могу его больше никогда не увидеть. Но у меня никогда не хватает смелости зайти в подъезд напротив, позвонить в их квартиру и справиться о его здоровье. К счастью, проходит немного времени, и он снова является. Еще я дружу, например, с одним мальчиком, который живет вон в том подъезде налево. Он сейчас в третьем классе — недавно он первый раз появился в пионерском галстуке. Каждое утро ровно в восемь часов пятнадцать минут, немного позже коляски и старика, он с ранцем выбегает из подъезда, оглядывается, вынимает из кармана большой апельсин, бросает его в