Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

Дмитрий. А почему бы вам не найти себе более подходящей работы, той, которой бы вы не стыдились и от которой бы вас не рвало?.. Ну, скажем, библиотека или самодеятельность?

Флоринская. Нет, нет, я не хочу об этом и думать. Убирать лестницы — это для меня ненадолго, это понятно, а другая, как вы говорите, более подходящая работа — это уже перемена жизни, это уже отказ от театра.

Дмитрий. Значит, победа или смерть?

Флоринская (смеется). Зачем — смерть? Только победа.

Дмитрий. Я почему-то уверен, что на этот раз у вас все будет хорошо. Вы же так великолепно молчали. Давайте я все-таки позвоню.

Флоринская. Нет.

Пауза.

Дмитрий. Вам не холодно? А то я достану свой шарф. Он у меня очень…

Флоринская. Нет, нет, я не могу представить своей жизни без театра. По ночам я сейчас все время играю какие-то бесконечные пьесы, в которых вся моя жизнь, полная наяву бессмысленными мелочами, становится цельной, трагической — прекрасной и понятной мне, — и я плачу во сне и просыпаюсь очищенной. Правда, последнее время меня все чаще стали преследовать кошмары: то вдруг у меня на сцене разом упали все волосы с головы, и обнажился голый череп; то у меня вдруг отклеился собственный нос, и мне приходится держать его пальцем, чтобы этого никто не заметил; то наступает мой самый главный монолог, а я вдруг не могу разодрать губ, как ни стараюсь, и тут же вижу почему-то свой рот со стороны — он зашит через край серыми суровыми нитками. Я кричу и просыпаюсь от своего крика и потом уже боюсь засыпать…

Дмитрий. Родители вам не помогают?

Флоринская. Моя мама умерла несколько лет назад. Это именно с ней я сидела однажды в длинной очереди к рентгенологу за снимком, на который послал ее онколог. Она мне помогает, пожалуй, только своим печальным примером. Она ведь тоже была актрисой. Потом она встретила моего отца. Он был тогда учителем истории. Он уговорил маму бросить театр. И мама потом всю жизнь работала корректором в журнале. Когда к нам приходили гости, она всегда пела веселые песни — у нее был хороший голос — и плакала. Мне казалось, что она тогда вспоминала о театре, хотя сама о театре никогда не говорила и вообще, с тех пор как ушла, никогда больше не бывала ни в одном театре. Знаете, театр для многих что-то вроде ловушки.

Дмитрий. А ваш отец тоже уже умер?

Флоринская. Отец? Нет, что вы. Отец живет. Он даже женился недавно. Сейчас у них маленький ребенок. Он был, конечно, против того, чтобы я шла на сцену. Он всегда повторял, что актерство безнравственно по своей природе. Я сначала училась в педагогическом институте в Саратове, а потом все же не выдержала, сбежала на театральный. Так что я уже в институте на своем курсе старушкой была.

Дмитрий. Сурово. Я думал, что только в прежние времена профессия актеров считалась постыдной.

Флоринская. Вы знаете, мне кажется, что в наше время существуют две крайности в отношении к актерам. Одни считают актеров, как и в прежние времена, людьми пустыми, легкомысленными, ленивыми, развратными и так далее. Другие же относятся к актерам с преувеличенным восторгом — они смотрят на них, как, наверное, верующие смотрят на Богоматерь. И то и другое, по-моему, несправедливо.

Дмитрий. Да вы и сами относитесь к своей профессии, как верующий к закону Божьему. Нельзя же так фанатично любить свою профессию. В конце концов это ведь только работа. Средство, чтобы зарабатывать на жизнь. Я тоже люблю свою работу, я уже сказал вам, у меня ничего нет, кроме нее, я работаю много и честно и, если хотите, даже считаю ее самой полезной для людей, но я не боготворю ее. Я отношусь к ней, пожалуй, даже с изрядной долей ненависти, как к сильному противнику, которого надо постоянно преодолевать. (Пауза.) Знаете, а я все-таки убежден, что вы очень хорошая актриса: пока вы вчера болтали вздор и прыгали по сцене в роли этой девочки, я думал — вот человек, у которого все в жизни еще безоблачно. Разрешите мне, пожалуйста, я все-таки позвоню. Знаете, даже у меня уже не выдерживают нервы.

Флоринская. Нет. И не говорите больше об этом.

Дмитрий. Сурово.

Флоринская. Господи! Да почему вы все время твердите это свое «сурово»?

Дмитрий. Как вам сказать… Мне кажется, это слово вообще очень подходящее для обыкновенной жизни. Вот в пьесе, в которой вы вчера играли, автор как будто задался целью убедить меня, что наша жизнь — это трын-трава, пустяк, веселенькая штучка, цепочка ничего не значащих недоразумений, которые все благополучно разрешатся к последнему акту. А в вашем молчании — извините, что я все время говорю про него, — было что-то такое… И это было чертовски хорошо, хотя бы вы меня сейчас тысячу раз убеждали, что вспоминали в это время текст. Вы…

Звонок телефона. Оба вскакивают и стоят. Ф л о р и н с к а я наконец бросается к телефону и хватает трубку.

Флоринская. Алло!.. Здравствуйте, Иван Яковлевич… Да, да, я не выходила из дома, я все время ждала вашего звонка!.. Был?.. Да… Да… Понимаю… Вот как? Понятно… Нет, что вы, Иван Яковлевич, я вам очень признательна… Нет… Нет… Ничего… Я сама… Я тоже… Да, у меня есть ваш телефон… Тогда до встречи… Нет, нет, я сама.

Кладет трубку, закуривает и подходит к окну.

Большая пауза.

Дмитрий. Ну что?

Флоринская (поворачиваясь). А, это вы… Вы еще здесь? Подойдите поближе.

Д м и т р и й подходит.

Ну же… ну же… ближе… еще ближе… не бойтесь. Теперь возьмите меня за руку.

Д м и т р и й неуверенно дотрагивается до ее руки.

Смелее. Вот так. А другую руку положите мне на грудь.

Д м и т р и й отшатывается.

Вы что, не знаете, как это делается? Ну, ну, давайте же, начинайте. Ведь вы наслушались со всех сторон о легком поведении актрис, разве не так? Потому-то и явились ко мне бесцеремонно, прямо с утра, без звонка. Почему же вы не начинаете действовать. Или вы ждете, что я сама брошусь вам на шею?

Дмитрий. Уверяю вас… поверьте… я и не думал… я не думал о вас ничего плохого… Если это выглядит именно так… если я вас нечаянно чем-нибудь обидел, то извините… а если я вас в данную минуту раздражаю…