Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

Турумбет не пришел. Зато Гульбике появилась в тот же вечер:

— Хворает сынишка. Велел низко вам кланяться.

Это была явная ложь, но Дуйсенбай не стал обличать старуху. Делая вид, что поверил ее словам, сочувственно поцокал языком, произнес:

— Какая досада! Ну ничего, даст бог, выздоровеет. Вот, передай, — и он указал старухе на лежавший у стены свернутый ковер.

Гульбике не заставила Дуйсенбая повторять свое предложение дважды. Ухватившись за край, она поволокла ковер к двери, взвалила на плечи и под тяжестью его, не удержавшись на ногах, рухнула. Дуйсенбай криво усмехнулся, помог старухе подняться, подал ей на спину ковер.

Турумбет не явился к нему и после этого.

Шло время. Терзаемый подозрениями, Дуйсенбай бродил по аулу, заглядывал в лица прохожим, прислушивался ко всем разговорам. Нет, пока его имя не поминалось. Говорили о хлопке, о том, что в Чимбае открыли дом, где живые тени по стене ходят, о строительстве какого-то мэтэсэ, ради которого и приехал в аул русский джигит. Об этом говорили чаще всего. Третьего дня, увязавшись за аксакалом, Дуйсенбай вышел за околицу, за которой лежали облоги. Дехкане, мужчины и женщины, рыли какие-то не очень глубокие канавы. Поначалу Дуйсенбаю подумалось — роют арыки. Но зачем здесь арыки, если воду на эти облоги никаким чигирем не подымешь? К тому же, присмотревшись, заметил, что канава эта ни входа, ни выхода для воды не имеет — замкнутая. Улучив момент, спросил Сеитджана:

— Не пойму, чего здесь копаете?

— Мэтэсэ будем строить.

Опять мэтэсэ.

— Это что же за невидаль такая, скажи на милость?

— Долго объяснять — сам увидишь.

Так ничего и не понял Дуйсенбай, но заподозрил неладное.

Встретиться с Турумбетом довелось ему неожиданно — на сходе, где обсуждался вопрос об организации школы. Дуйсенбай сидел в углу чайханы, поглядывал искоса на Турумбета, старался по лицу распознать, какая у того на душе тайна. А Турумбет словно и не видит Дуйсенбая, сидит — не оглянется, головы не повернет в его сторону.

Выступал Туребай.

— Советская власть, — говорил он, — такой фирман огласила, чтоб все, кому восемь лет стукнуло, в школу на обучение шли. А кто пацана своего или дочку пустить не захочет, того, значит, всем миром судить будем. Это раз. Теперь хочу вам сказать, школа будет здесь же, в ауле, так что ни в город, никуда дите свое отправлять не потребуется. Учителя знаете — вот он сидит, Турумбет.

Многие до схода знали еще, что Турумбет возвратился учителем и может теперь азбуке и счету до тысячи обучать. Но и те, кто не знал и кто знал, тоже повернули головы в сторону Турумбета, который сидел на супе, скрестив под собой ноги.

Выждав минуту, Туребай заговорил снова:

— Позвал вас на сход, земляки, чтоб держать с вами совет: где школу размещать будем? Кто подскажет?

Орынбай, сидевший у входа, крикнул:

— Чего не терял, и разыскивать не трудись — нет такой юрты, чтоб под школу годилась. Стало быть что? Строить, стало быть, нужно.

— Да мы уж прикидывали — долгое дело, — ответил аксакал.

— А чего торопиться — подождем, — долетело откуда-то сбоку.

Туребай посмотрел в сторону голоса, сказал твердо:

— На той неделе учебу начнем. Хоть на улице.

Кто-то советовал на время приспособить под школу амбар, что принадлежал прежнему аксакалу, кто-то чайхану, где сейчас заседали. И то, и другое было отвергнуто: амбар за полной негодностью — того и гляди, обрушится, чайхана — потому что это было единственное место, где встречалось и обсуждало все новости и насущные дела мужское население аула. К концу вечера, когда разговор зашел в тупик и, казалось, решения уже не найти, неожиданно заговорил Дуйсенбай:

— Не стану скрывать, земляки: обошел меня аллах, не дал счастья услышать в собственном доме голос ребенка. А знаете сами: дом, где есть дети, — базар, дом без детей — мазар. Кладбище... Вот и решил я сейчас: может, хоть на старости лет?.. Свои, не свои — не в том дело... Одним словом, чего вам скажу? Дом мой знаете? Две комнаты отделяю! Для школы. Чтоб все как в красном фирмане записано...

Люди притихли, не зная, как отнестись к такому великодушию бая, а он, смахнув набежавшую было слезу, тяжело вздохнул, сел на место, сложенными в лодочку ладонями молитвенно отер лицо.

Против предложения Дуйсенбая возражал только один человек — Турумбет. Он говорил что-то насчет неудобств, насчет того, что байские кобели могут, сорвавшись с цепи, искусать всех детей. Но его не стали слушать: лучшего помещения не было, а собаки... что ж, может, в них как раз и спасение — куснут одного, есть причина своих сорванцов не пускать больше в школу...

Дуйсенбай был доволен: одной пулей в две цели попал. Пусть скажут теперь, что он против новой власти идет! А Турумбет... Хочешь не хочешь, милый, каждый день теперь будешь в мой дом ходить, глаз с тебя не спущу!

В четверг, как и было договорено на сходе, к Дуйсенбаю пришли Турумбет, Орынбай, Сеитджан, Калий и еще несколько человек, из тех, кто умел малярничать или плотничать. В сопровождении радушного хозяина осмотрели дом, договорились между собой, как отгородить две комнаты, где будет располагаться школа, от остальных помещений, и, закатав рукава, принялись за работу.

Весь день Дуйсенбай неотступно следовал за Турумбетом — куда тот, туда и другой. На закате, когда строители уже собирались расходиться, шепнул:

— Останься, есть разговор.

Турумбет притворился, будто не расслышал этого шепота, но Дуйсенбай властно взял его за руку и, пока строители расходились, задавал ему все новые и новые вопросы — и какой грамоте будет он обучать детей, и сколько букв в арабском алфавите, и правда ли, будто объявился мудрец, который может в каждой юрте по маленькому солнцу зажечь, так что ночью будет светло, как в полдень на улице? Турумбет отвечал, с тоской в глазах наблюдая, как уходит последний строитель. А когда в комнате, кроме них, никого не осталось, Дуйсенбай рассыпался мелким смешком, ткнул Турумбета пальцем в грудь.

— Экий ты, браток, несообразительный стал! Я тут такой бешбармак приготовил!