Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В отчаянии уронив на колени голову, Джумагуль рыдает, на десятки ладов — то ласково и просительно, то призывно и требовательно — повторяет имя ребенка, в бессилии призывает аллаха.
Теплая человеческая рука ложится на плечо Джумагуль. Она разгибается и сквозь слезы, застлавшие глаза, с трудом различает крупное женское лицо. Кто она, эта женщина? Где-то встречалась с ней Джумагуль. Но какое это имеет сейчас значение?
Женщина обнимает Джумагуль, притягивает ее к себе, и Джумагуль доверчиво прижимается мокрым от слез лицом к пышной груди, на которой висит огромный, с добрый арбуз, медный амулет. Она не спрашивает ее имени, не интересуется, зачем и почему эта женщина здесь. Да и к чему все вопросы, если человек приходит к тебе в такую минуту?..
До рассвета, тесно прижавшись друг к другу, сидят над постелью ребенка Джумагуль и жена Коразбекова. Каждый вздох, каждый стон Тазагуль то тенью тревоги, то светлым лучом надежды ложится на их утомленные лица, такие разные, несхожие, чужие...
Чужие?
Утром девочке полегчало. Жар, который мучил ее, начал спадать. Тазагуль открыла глаза, слабым, сдавленным голосом попросила воды и снова упала головой на подушку.
Уже ушел врач, осмотревший больную и клятвенно заверивший мать, что все опасности позади и девочка будет жить. Ушел забегавший ненадолго Маджитов — торопился встретить жену, третьего дня уехавшую в дальний аул. Ушла, оставив на столе чай и горячие лепешки, сердобольная соседка. Кызларгуль — жена Коразбекова — не торопилась. Сидят, лишь время от времени перекинутся словом, обменяются взглядом уставшие женщины.
— Ты бы легла.
— Посижу.
— Которое лекарство капать теперь?
— Я сама.
И после долгого молчания снова:
— Дышит вроде полегче, а? Послушай.
— Хрип пропал, главное.
Сквозь щели в затворенных ставнях пробивается солнечный свет. Изредка с улицы долетит то скрип арбы, то лай, то резвый ребячий вскрик. В комнате тихо, сумеречно, покойно.
— Ты прости меня, что я тогда тебя так... — негромко говорит Джумагуль и сжимает женщине руку.
— Я «прости»? — искренне удивляется Кызларгуль. — Дурой была, вот и все! Спасибо, глаза мне открыла.
На этот раз молчание длится недолго.
— А знаешь, вот бегаем мы, ругаемся, радуемся, если что по-нашему получается, плачем, когда не выходит... И вдруг со смертью столкнешься... Не своей — вообще...
— С чего это тебя на кладбищенские раздумья потянуло? — перебивает Джумагуль жена Коразбекова.
— Нет, ты послушай... Смерть... И вдруг все то, что было твоим счастьем, твоим горем, из-за чего ругалась, мучилась, ночей не спала, — все вдруг становится в твоих глазах таким пустым, ничтожным, глупым... Не думала об этом?
— Отчего же не думала? От этих мыслей, милая, никто не уйдет. Смерть, она многих вещей истинную цену устанавливает — где чистое золото, а где подделка... — и, поразмыслив, обведя ясным взглядом Джумагуль, спящего в постели ребенка, жена Коразбекова добавляет: — Только нельзя, неправильно это ценности жизни мерять глубиной могилы. Так, душа моя, мудрые люди, слыхивала, толкуют...
19
Весть о создании МТС встретили в ауле с настороженностью и опаской: что она за штука такая, к добру или к злу? Мнения высказывались разноречивые.
— Деды и прадеды наши не глупее нас были, а чтоб железом землю ковырять, которая, как мать родная, человека кормит, такого никогда не бывало, — рассуждали те, кто стоял поближе к Мамбету.
— А русские люди железом и пашут, и жнут, а хлеб их не хуже нашего, — возражали другие.
— Ну русские нам не пример — они и свинину едят!
В первые дни даже Туребай этому доводу ничего не мог противопоставить.
Но как это часто бывает, там, где бессильны слова, лучшим доводом становится дело.
С первых же дней по приезде в аул, не дожидаясь общих собраний и коллективных решений, Александр, засучив рукава, стал к наковальне. Салий — единственный в Мангите кузнец — только диву давался, как ловко орудует Александр клещами и молотом, какие чудеса творит он с железом. Будто и вправду оживало оно в руках русского мастера. Такое искусство в глазах рабочего человека многое значит. И Салий — опытный кузнец, не одного коня на своем веку подковавший, ошиновавший не одно колесо — проникся к приезжему почти благоговейным уважением. Он добровольно взял на себя обязанность подмастерья — раздувал мехи, шуровал уголь в печи, закалял или отпускал поковку и при этом не сводил глаз с Александра, с его рук.
С Салия все и пошло. Однажды, пока в горне раскалялся металл, он спросил Александра:
— Скажи, брат, как понимать это слово твое — МТС?
Занятый делом, Александр не стал вдаваться в подробности:
— МТС — это кузница. Только в этой, в твоей, мелочь куют, а там... Ну, как бы тебе попроще сказать?.. Там куют народный достаток. Ясно?
С этого дня Салий стал самым рьяным агитатором за МТС. Кто б ни пришел, ни заглянул к нему в кузницу — а в весеннюю пору редкий дехканин обойдет ее стороной, — первым делом он должен был выслушать проповедь кузнеца. Эмтээс превратилась в его устах в мэтэсэ, а Александр именовался теперь Мэтэсэ-джигит. И чем больше людей посещало кузницу Салия, выслушивало его горячие речи, тем больше сторонников МТС становилось в ауле. Впрочем, самые веские доводы в пользу машинно-тракторной станции дехкане уносили все же не в голове, забитой путаными объяснениями Салия, а в карманах или на плече — искусно выкованный Мэтэсэ-джигитом кетмень, починенный после многих лет бездействия ржавый замок и даже — гордость владельца — ходики.
Особым испытанием для авторитета приезжего стал чигирь — простейшее водоподъемное колесо. Простейшее-то оно, конечно, простейшее — хитрого в нем ничего, а вот за зиму, пока не работало, что-то разладилось в нем, и теперь, сколько ни бьются дехкане, ни с места. Уже и подымали, и опускали его, и в воду под черпаки лазили — вдруг там, под водой, что цепляет, — а
