Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов

унижал и растаптывал человеческое достоинство женщины. У женотдела есть еще функции утвердительные: учить и воспитывать женщин, привлекать их к общественной жизни. Этой стороной вопроса я до сих пор занималась плохо, а если честно, не занималась совсем. С чего начинать? Баймуратов считает, что единственно верный путь, кроме учебы, конечно, — коллективный, полезный для общества труд. Для этого необходимо создать производственные артели — швейные, ткацкие, ковровые и какие я еще сумею придумать. На первых порах в этих артелях должны работать только женщины — иначе мужья и отцы их не пустят (учитывать психологию и традиции!). Потом постепенно эти артели должны превратиться в смешанные. Нужно: 1) найти 10 — 12 женщин, которые согласились бы объединиться в артель; 2) добиться в окрисполкоме помещения, пригодного для этой цели; 3) выяснить точно, каким делом могли бы заняться женщины и что для этого дела нужно — швейные машины, ткацкие станки, шерсть, пряжа, нажницы.

А насчет того разговора, про авторитет, ни слова. Значит, согласился!»

21

Дуйсенбай не ждал, что Турумбет прибежит к нему в первый же день по приезде — с дороги устал, опять же целый год дома не был, с матерью не видался.

Он не удивился, не дождавшись Турумбета и на другой день, — осторожность, осторожность прежде всего! Зачем на глазах у всего аула свою дружбу показывать? И так злые языки одной ниточкой уже их связали.

На третий день Дуйсенбай узнал стороной, что русский парень, который прибыл в аул какую-то там МТС строить, остановился на жительство у Турумбета. И это уже ему не понравилось. Впрочем, может, здесь имелся еще другой, затаенный смысл? Подождем, торопиться не будем.

Утро четвертого дня принесло тревогу: видно, что-то неладное творится с его верным приспешником. Проклиная тот час, когда сам выпроваживал его в Турткуль на учебу, думал с досадой: хотели быку рога выпрямить, а свернули шею. Вслед за тем скользким ужом юркнуло в груди подозрение: а может, он за мою шкуру уже барыш получил?.. Больше ждать было нельзя.

Накинув халат, напялив на босу ногу кауши, Дуйсенбай кинулся из дому. Однако чем дальше он шел, тем медленней, тяжелей становился его шаг. Уже совсем вялой, шаркающей походкой он приблизился к юрте Турумбета, но не вошел, а проплелся мимо. Теперь все ему ясно: так вот, значит, зачем пустил Турумбет в свой дом этого русского — чтоб спрятаться за ним, как за щитом, за крепостной стеной!.. От такой догадки на сердце не полегчало. Наоборот. Тревожные мысли роились в голове Дуйсенбая. Собака, которая не стащила мяса, прятаться не станет. А если стащила? Если перекинулся Турумбет на другую сторону, к большевоям пошел в услужение? Ой, плохо тогда Дуйсенбаю придется. Как той собаке.

Дуйсенбай рванулся было бежать к аксакалу. Все расскажет, все подвиги славного нукера, как в дастане, опишет! Сдержался. Нужно обдумать. Утопить Турумбета — дело нехитрое, однако не потянет ли утопленник за собою на дно и самого Дуйсенбая? Что ж делать?

Дуйсенбай ушел в лес, бродил меж деревьев. Рукой бывалого чабана заворачивал и сгонял в гурт разбежавшееся стадо своих бодливых мыслей. В конце концов это ему удалось, и теперь, одну за другой, он перебирал их, как четки. Первая была совершенно отчетлива : залучить к себе в дом Турумбета и выведать, в какую сторону дует ветер. Может, все его опасения пустые — почудилось с перепугу, и Турумбет по-прежнему будет ходить послушной лошадкой в его, Дуйсенбая, узде? Если так, то и тревожиться больше нечего. Если ж окажется, что клонит джигита в чужую сторону, тогда одной рукой задрать его — пусть про страшную кару, что изменников ждет, не забывает! — а другой задарить.

Все получалось ладно, толково, мысли выстраивались караваном, и Дуйсенбай понемногу стал успокаиваться. И тут будто на острый шип наступил — аж вздрогнул: ладно, толково... А что если поздно уже и задирать, и задаривать, если все уже рассказал там этот безмозглый?! Точно дикий кабан, попавший в облаву, рванулся Дуйсенбай сквозь чащобу. Трещал под ногами валежник, сухие сучья рвали одежду. «Если поздно... если поздно», — звенело у него в ушах.

Задохнувшись от тяжелого бега, Дуйсенбай свалился на пень, обхватил руками голову.

Вольной грудью, глубоко и спокойно дышал лес. Далекие от человеческих страхов, от житейской суеты, стояли величественные деревья. Какой-то косолапый жучок, смешно шевеля усами, полз по обломанной ветке.

Тоскливый, жалобный вздох вырвался из груди Дуйсенбая. Подумалось: если поздно, так и думать уж больше нечего — руки за спину и пошел, куда поведут... Только, наверно, не поздно, не поздно еще, потому что не гулял бы он сейчас по лесу и этих деревьев не видел, и неба сквозь зеленые промоины, и этого жучка тоже не видел. Значит, есть еще время, можно еще что-то придумать...

Придумал: нужно задобрить новую власть и тем свою преданность ей доказать. Даже аллах и тот жертвоприношениям больше, чем самой горячей молитве, верит. Даже он рабам своим за обильное приношение грехи может простить. А люди — тем более. Весь вопрос — чем пожертвовать?

Дуйсенбай перебирал в уме одно за другим, но так ни на чем и не остановился — того жалко, этого вроде маловато. Решил — время покажет.

Возвращался в аул уже затемно. По дороге подсчитывал: и этому богу жертвуй, и тому подноси — так и разориться недолго. У каждого человека один бог должен быть. А кто мой? Сплюнул с досадой: сам себе бог, на себя и молиться буду!..

Весь следующий день Дуйсенбай просидел на завалинке у своего дома — караулил Турумбета, да так и не выследил — то ли этот ленивый пес на улицу и глаз не кажет, то ли стороной байский двор обходит. К вечеру, когда женщины идут за водой, Дуйсенбай валкой неторопливой походкой направился к каналу. Расчет его оправдался: с тяжелой горлянкой на плече навстречу ему шла Гульбике. Остановил, с масленой улыбкой на лице стал расспрашивать:

— Говорят, радость у тебя большая — сын вернулся из города?

— Вернулся, вернулся, бай-ага.

— Чего ж ко мне не придет, старые глаза не потешит? Или ученым стал — загордился, с нами знаться не хочет? А?

Старуха пролепетала в ответ что-то невнятное. А Дуйсенбай продолжал:

— Молодежь теперь — не то что мы были: обычаев не уважает, к