Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После той сделки с наймом батраков на рытье канала, когда Ходжанияз выторговал себе у Дуйсенбая новую юрту, отношения между ними сложились нормальные: ты — мне, я — тебе, обоим от этого выгода. На сходках дехкан, на собраниях тозовцев батрачком грудью стоит за Дуйсенбая — нечего с него больше брать, это уж не обложение, а грабеж, совсем разорили хозяйство! После сходок и собраний дехкан дом батрачкома то новым паласом украсится, то духом жареного барашка наполнится. Нормальные отношения.
А на прошлой неделе такую услугу оказал батрачком Дуйсенбаю — два туркменских ковра, и то мало. Прослышал Ходжанияз в чайхане, будто аксакал вернулся из города, своих людей собирает. Батрачком, хоть его и не звали, туда же. А что — разве не свой? Пришел, сел на почетное место, людей шутовством забавляет. Туребай перебил: серьезное дело. Стал рассказывать — и правда, серьезное. ОГПУ раскрыло целую шайку врагов, которые на базаре зерно у дехкан скупали, в потайные ямы закапывали, чтоб к весне людей без хлеба оставить, голодом изморить. Есть подозрение, что и Дуйсенбай причастен к этому делу — скупал, обменивал на баранов, прятал. Окрисполком приказал произвести у Дуйсенбая обыск и, если подозрение оправдается, зерно конфисковать.
Прослушал батрачком сообщение Туребая, страшными проклятиями обрушился на головы подлецов-спекулянтов, а как стемнело, задворками к Дуйсенбаю подался.
— Отец, советская власть в большой обиде на вас. Зачем зерно на базаре скупали, в ямы потайные закапывали? Так людей и до голода довести недолго.
Прежде всего, по своему обыкновению, Дуйсенбай прикинулся невинной овечкой: и видом не видывал, и слыхом не слыхивал — какое зерно? Какие закупки? Ну, правда, кое-что подкупал, так это же для себя — чтоб на зиму хватило. Но когда Ходжанияз предупредил его о готовящемся обыске, Дуйсенбай разволновался, забегал по комнате, признался: скупал-таки, чтоб оно сгнило!
— До утра не сгниет, — резонно заметил батрачком, отхлебывая из кисайки горячий чай.
— А что ж теперь делать? Что делать? — заламывал пухлые руки Дуйсенбай.
— Вот всегда, отец, с вами так: таитесь до последнего часа, а как прижмет — на тебе, выручай! Нет чтобы заранее мне все рассказать — не знали бы лиха!
— Верно, верно, родной! Ты только сейчас... Будь спасителем! Век не забуду!
Ходжанияз надолго задумался. Конечно, того количества зерна, что под айваном закопано, в одну ночь двоим не перетаскать. Однако другого выхода уже не оставалось. К тому же единственным местом, куда можно сейчас перепрятать зерно, был его же, Ходжанияза, амбар, и батрачком предложил:
— Ко мне... Больше некуда... Хотя, понимаете сами, и риск для меня большой — вдруг кто заметит! — да и труд тоже немалый. Впрочем, чего не сделаешь для вас, Дуйсеке!
Всю ночь, обливаясь потом, спотыкаясь в темноте о коряги, будто воры, таскали они тяжелые, набитые до отказа мешки. Сухопарому Ходжаниязу работа давалась полегче. Дуйсенбай, заплывший жиром старик с животом, вздувшимся гигантской грушей, к рассвету едва переставлял ноги.
— Передохнем? — уже не раз предлагал батрачком, но Дуйсенбай торопил:
— Еще одну ходку, душа моя! Еще одну...
Когда рассвело и переброску зерна пришлось прекратить, Дуйсенбай заглянул в яму и тяжко вздохнул: едва ли четвертую часть успели выбрать они за эту ночь — первую трудовую ночь в жизни бая.
В тот же час, разглядывая заваленный мешками амбар, Ходжанияз с удовлетворением потирает натруженные руки: недаром поработал! Растянувшись на подаренной Дуйсенбаем кошме, он засыпает глубоким, спокойным сном человека, успешно исполнившего свое нелегкое, но важное дело.
А Дуйсенбаю не спится: сейчас придут, сейчас откроется яма, и он полетит туда, и его зароют в зерне. Зерно набивается в уши, в нос, в рот. Ему уже нечем дышать — он задыхается!.. Дуйсеке вскакивает, ошалело водит глазами по комнате: нет, еще не пришли, пока еще можно что-то придумать...
В полдень, бледный, с набрякшим лицом, он является к Туребаю. Долго расспрашивает того о здоровье, о городских новостях, о том, как растут близнецы, и под конец заявляет:
— Слыхал, с хлебом плохи дела, цены на базаре — не подступишься, и людям есть нечего. Так я, Туреке, что хотел предложить: имеются у меня кой-какие припасы, пусть бы, кто победней, взял у меня. На будущий год, даст бог, урожай будет обильный — вернут. А не вернут — тоже ладно. Только б не видеть голодные лица. Сердце болит.
— А ты как же? — спросил Туребай, уже никак не ожидавший от Дуйсенбая такого благородства и самопожертвования.
— А я что? Семья небольшая, как-нибудь обойдемся. Чего мне теперь нужно, Туреке? Добрую память в людях по себе оставить, только и всего.
Дуйсенбай сам привел Туребая к яме под айваном, сам помогал грузить зерно на арбу и, щеголяя своей добротой, широко улыбался, шуткой подбадривал людей. Когда погрузили последний мешок, он подошел к Туребаю и, будто превозмогая неловкость, промолвил несмело:
— Память людская на добро не очень-то крепкая, душа моя аксакал. Мне бы расписочку, так, для порядка.
С распиской, скрепленной оттиском Туребаева пальца, он проводил арбу за ворота и, вернувшись в дом, долго подсчитывал в уме убытки и прибыли. Убытки, конечно, были тяжелые. Но и прибыль какая-то тоже была: пусть теперь скажут, что Дуйсенбай против новой власти идет! Расписочка — она документ!.. А что до зерна, так не последнее ж отдал: слава богу, хватило ума другую яму вырыть в лесочке...
17
В кабинет Гафурова — нового председателя окрисполкома — Туребай входил с внутренней дрожью: не пропали даром уроки Нурсеитова! Эта робость объяснялась еще и тем, что Гафуров, как успел прослышать от людей аксакал, из больших начальников вышел — поговаривали, будто раньше в ТуркЦИКе работал, с самим товарищем Фрунзе Бухарский эмират крушил, сейчас в Каракалпакию брошен на укрепление.
Против ожиданий Гафуров оказался человеком простым и уважительным: завидев Туребая, поднялся, вышел навстречу, дружески пожал ему руку. Со
