Наваждение (СИ) - "Drugogomira"

— О том, что алкоголь до добра не доводит? — усмехнулся врач, пряча взгляд в пол. Юра явно не хотел, чтобы она что-то в нём читала. Но было поздно: сама энергетика между ними, сидящими сейчас в метре друг от друга, была тяжелой, вязкой. Он совсем другую может создавать, ей ли не знать.

«Обо мне…»

— В том числе, — Ксюша не сводила с врача глаз, — У Вас что-то случилось, Юрий Сергеевич. Я же вижу, что Вас что-то беспокоит. Не пытайтесь делать вид, что нет. Я не поверю, — «Хочу обнять…», — Я видела Вас вчера, — «Я видела тебя с виски в клубе и могу сравнить», — Я видела Вас на крыше. Не отпирайтесь. У Вас неприятности? Отец Вас подвел? Я Вас разочаровала? Поездка срывается? — «Посмотри же на меня!» — Что?

«Так всё-таки тогда на крыше это была ты…»

Не успела прийти, а уже его загнала в угол. Слишком много вопросов. И все, как это водится, мимо. Какое все же счастье, что люди не телепаты. Впрочем, счастье ли? Может, наоборот, горе. Если бы она задала верный, он бы, чувствует, сдался, просто не смог бы изобразить. Не смог бы солгать. Потому что у него уже нет никаких сил на притворство, они иссякли! А как после, потом – и не знает…

Впрочем…

Впервые она сама пришла к нему говорить. Впервые за двадцать пять дней. Сама. Никто не тащил её сюда силком и не подталкивал к признаниям. Он впервые за ней не гнался, она не убегала, не пряталась ни от него, ни от себя, – она здесь по собственной доброй воле. С искренним намерением. Открытая.

Хорошо, он ответит ей тем же. К чему отрицать и зачем увиливать? Ксения сюда не любезностями обмениваться пришла, и это ясно читается в ее доверчиво распахнутых глазах.

— Беспокоит меня только одно, — на выдохе произнес Юра, не веря, что собирается назвать вещи своими именами, — я не успел сделать то, что должен был успеть. Вы были в шаге.

«То есть… Ты всё-таки беспокоишься… Обо мне?

Боишься, что я себя окончательно зарою?

Это, что ли, повод запускать стакан в стенку?»

С трудом верилось. Нет, он, конечно, тоже человек – её отрешенный, с сарказмом смотрящий на эту жизнь врач, но так близко к сердцу принимать чужие проблемы не станет. Своих-то наверняка хватает. Он просто делает свою работу и делает ее хорошо. Очень. Весь огонь берет на себя.

— Кто Вам сказал, что Вы должны были? Мне кажется, Вы сделали все, что могли.., — Ксюша подобрала ноги, обняла себя руками, съежившись, сразу став беззащитнее. Как не хотелось ей озвучивать суровую правду, признаваться в этом самой себе, пора настала: — Не Ваша вина, что Ваши «клиенты» – бесхребетные, безвольные маленькие девочки, которые умеют только по клубам шастать, а чего от этой жизни хотят, не знают. — «Знают». — Скоро забудете всё это, как страшный сон, новая жизнь затянет.

«Даже я, кажется, до сих пор не знаю, чего от жизни хочу, не требуй невозможного от себя…»

Слышать рассуждения про страшный сон и новую жизнь – больно.

Слышать ее мнение о себе самой – еще больнее. Одно дело – предположения о самовосприятии выписывать в блокноте, и совсем другое, когда человек озвучивает их сам, признавая твою правоту. Он хотел бы тысячу раз ошибиться в своих догадках о том, что происходит у нее внутри, но реальность оказалась хуже любых домыслов. Она сама себя медленно съедает – и сказать «спасибо» за это, очевидно, нужно ее окружению. Единственный искренний по отношению к ней человек рядом – Юля.

— Вы слишком самокритичны, Ксения, — нахмурившись, пробормотал врач, — Вы гораздо сильнее, чем Вам кажется. Мало кто в Вашем возрасте знает, как хочет прожить эту жизнь, за это себя упрекать точно не стоит. Выбор у Вас и так был непростой, а теперь Вам его и вовсе не оставили.

«Я знаю, как хочу ее прожить…»

Она четко знает. Она хотела бы быть свободной птицей высоко в небе, парить и срываться вниз, хотела бы позволить себе открыто любить, не пытаться никому ничего доказать, не играть ролей; дышать полной грудью, пробовать жизнь на вкус. Она бы хотела чувствовать себя кому-то как воздух необходимой, важной, бесценным сокровищем; хотела бы, чтобы рядом был человек, который её понимает, принимает и любит такой, какая она есть. Хотела бы дарить ему весь мир в ответ. Она хотела бы безусловного доверия. Хотела бы…

Но это всё сказочки. Сказочки для маленьких глупых девочек. Наивно в них верить. В реальной жизни всё совсем иначе. Обещания, обязательства, роли, ограничения, страх одиночества, привычка; мечты, которые тянут тебя ближе к земле, желание состояться; дочерний долг. Расставания. Кто-то в лодку твою садится, чтобы проплыть в ней рядом по реке твоей жизни, кто-то сходит на берегу там или здесь. Он сойдёт через три дня.

Щемит. Ноет. Режет. Привязываться к людям опасно. Любить их… Иногда больно просто нестерпимо.

Отвернувшись к окну, чтобы врач не увидел лишнего, Ксюша тихо произнесла:

— Но если бы не Вы, я бы так и не услышала саму себя, вообще ничего бы о себе не поняла, жила бы, думая, что это нормально, что так и надо, так у всех. И погибала бы. Так что Вы можете считать свою задачу выполненной.

«Нет. Но я не сдаюсь…»

Юра открыл было рот, чтобы что-то ответить, ему было, что, но она не дала.

— Я, вообще, пришла сказать Вам спасибо. За поддержку. За то, что Вы на моей стороне, что пытались поговорить с отцом. Я думаю, Вы прекрасно понимаете всю бессмысленность этой затеи, но тем не менее Вы попытались. Для меня это имеет огромное значение.

—Ксения…

— Погодите, Юрий Сергеевич… Я договорю. Знаете, чего я всегда боялась? Одиночества и нереализованности. Вы скажете, что все мы этого боимся, я согласна. Я росла, предоставленная самой себе, пока мама устраивала свою личную жизнь. Мой отчим – он любит меня, как может любить приемный отец, он обеспечивал меня всем необходимым и тем, что не было необходимо вовсе, но ничего важнее своего дела для него не было. Он строил свой бизнес, — Ксюша опустила глаза в пол и шумно вдохнула, окунаясь в болезненные воспоминания о своем детстве, в котором её радостный детский смех звучал совсем нечасто, — Я ни в чем никогда не нуждалась, — «Кроме любви», — росла в горе игрушек, которыми родители меня заваливали, пытаясь компенсировать свое отсутствие в моей жизни. МГИМО год назад закончила – папиными стараниями, сама бы вылетела, наверное, курсе на третьем, как раз познакомилась с ним и стало совсем не до учебы.

Юра замер в своем кресле: не двигался и не дышал, не сводил с нее, хмурящейся и то и дело отводящей взгляд куда-то в сторону, глаз. Ловил каждое слово, смену выражений на лице, и никак не мог поверить, что эта закрытая девушка сама всё ему рассказывает. Он уже и не надеялся, как не надеялся, что когда-нибудь она обратится к нему по имени. Вытаскивать такое из глубин души на свет Божий, озвучивать свои переживания всегда тяжело, но она как-то себя пересиливала. Сколько еще у неё там, внутри, не выплеснутой боли останется, никто никогда не узнает.

— Пример отца перед глазами показал, как важно реализоваться самой, — продолжала Ксения ровно, зацепившись взглядом за гитару: в ней она видела спасение, на врача не смотрела. Её состояние выдавал лишь влажный блеск в глазах и глубокое дыхание, — Когда мама после развода в очередной раз занялась своей личной жизнью, он дал мне крышу над головой, хотя мог бы выкинуть на улицу со словами: «Взрослая девочка, давай-ка дальше сама». Лучше бы он так и сделал. Я бы, по крайней мере, к этому моменту чего-то добилась, а так… Но дочь Федотова – «зеленая» выпускница – не может быть у кого-то на побегушках, Вы же понимаете. Я прожигала жизнь, его деньги и чувствовала свою… Никчемность.

Голос девушки заметно дрогнул: Юре было очевидно, как день: все эти признания вслух звучали впервые именно сейчас, здесь, и предназначались ему. И он боялся сделать лишний вдох. Боялся ее спугнуть, боялся одним неосторожным движением отвлечь и разрушить эту атмосферу доверия, разрушить всё. Он давно знал, давно сам выявил все её болевые точки, но одно дело – бездушные буковки, а слушать сейчас эти признания от нее –