Царство. 1955–1957 - Александр Струев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Давай, давай! — Булганин взял фужер в одну руку, а другой подхватил бутерброд с толстым слоем паюсной икры.
— Угощайтесь, Никита Сергеевич! — развернувшись к Первому Секретарю, прислуживал Брежнев.
Хрущев последовал примеру Булганина.
— Чего себе не налил? — подмигнул председатель Совета министров.
— Запугал человека до смерти, вот чего! — за Брежнева ответил Хрущев.
— Да ладно, запугал! — усмехнулся Николай Александрович. — Такого молодца не запугаешь! Наливай себе, мы без тебя пить не станем!
Брежнев почти бегом ринулся к буфету за рюмкой.
— За удачную охоту! — провозгласил Булганин.
Охотники чокнулись. Брежнев пил с Булганиным наравне.
— Из тебя, парень, толк будет! — отметил Николай Александрович.
Леонид Ильич кротко улыбнулся.
— Давайте еще по стопке!
— На меня не рассчитывайте, я ваш темп не держу! — замотал головой Никита Сергеевич.
— Ненастоящий охотник! — пожурил друга маршал.
— С вами, с бесами, вмиг сопьешься.
Хрущев глядел на печь, вернее, в ее приоткрытую топку, где в глубине потрескивали полешки и ярко-ярко, точно утренние звездочки, багровели раскаленные угольки. Печь дышала жаром, наполняя пространство спокойствием и уютом.
— На огонь и на воду можно смотреть вечно! — мечтательно изрек он.
От переливчатой яркости угольков рябило в глазах.
— Писатель Эренбург у меня был, — рассказал Никита Сергеевич.
— Чего ему?
— Просит, нет, требует переименовать Сталинскую премию. Предлагает назвать ее Ленинской. Говорит, что после того, что люди узнали о Сталине, нельзя гордиться подобной наградой, тем более носить на груди медаль с изображением тирана. О, как повернул! Его мой Леша Аджубей привел, они друзья.
— Лихо! — хмыкнул Булганин. — Не Эренбург ли истерично кричал: «Да здравствует товарищ Сталин!»
— Он тогда правды не знал.
— Все знали, а он, мать его, не знал! — нецензурно выразился Николай Александрович. — А как ветер переменился, с предложениями лезет!
— Я тоже считаю, что Сталинскую премию следует переименовать в Ленинскую, — продолжал Хрущев.
— И я не против. Только такие вот двуличные типы возмущают, ничего святого в душе нет. Писаки чертовы!
— Зря наговариваешь, Эренбург труженик. Его очерки солдат на бой поднимали. Как читаешь — мурашки по коже! «Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье! Немцы не люди. Можно ли называть женщинами этих мерзких самок?» — процитировал Хрущев.
— С точки зрения идеологической работы — вершина!
— В войну вся бумага расходилась на курево, — заметил Брежнев. — Лишь приказы Верховного главнокомандующего на самокрутки не шли, их курить запрещалось, и статьи Эренбурга бойцы берегли, уважали его.
— Не спорю, авторитет имел! — согласился Булганин.
— В другом очерке, — припомнил Хрущев, — он от имени мальчугана обращается: «Папа, убей фашиста! Не жалей его!» И убивать стали во много раз больше. Гиммлер приказывал Эренбурга истребить, он был как красная тряпка для быка, ненависти к врагу несказанно прибавил.
— А вот когда добивали сдавшихся в плен, полуживых от холода и голода немцев, это, считаю, неправильно! — рассудил Булганин. — Я не жалею врага, врага нельзя жалеть, но разве плохо бы пленный фриц строил нам дома и дороги? Неплохо бы строил, а мы его, безоружного, — штыком! То отголоски твоего Эренбурга.
— Он нужное дело делал, не будем, Коля, на него обижаться.
— Не нравится он мне.
— Если порыться, Коля, то в любом из нас можно червоточину найти.
— Своими варварскими призывами подобные Эренбурги превратили терпеливого, набожного русского мужика в животное! — насупился Булганин. — Немок каждый день отлавливали, раскладывали где попало и хором, иногда по нескольку раз, использовали. Гребли всех под одну гребенку, и пожилых баб, и девочек-подростков.
— При мне такого не было. Наоборот было, — возразил Хрущев.
— Война — черное зеркало! Что мы, что они, в поведении воюющих разницы нет, победителю все дозволено, — заключил Николай Александрович.
— Мне Малиновский такой случай рассказал, — заговорил Брежнев. — Пьяные солдаты наших связисточек в Берлине оприходовали. Те, дурехи, понабрали всякого шмотья, вырядились и пошли по городу гулять, а навстречу солдатики подвыпившие бредут, баб увидели и как обычно: «Фрау, фрау! Ком, ком!» Поймали девок и уже неважно, кто это: свои или чужие, делай свое дело. В войну насилие над женщиной считалось нормальным делом.
— Война! — протянул Николай Александрович. — Часто у солдата на уме вертелась лишь одна назойливая мысль — нажива! Раз в месяц рядовой отправлял домой двенадцатикилограммовую посылку, офицер втрое больше, а старшие офицеры грузить не успевали. А откуда брали? Понятно откуда. Кто часы забирал, кто велосипед, кто одежонку, золотишко, само собой, сразу отбирали.
— Однажды грузовик к магазину подогнали и под автоматами весь товар в машину сгрузили, — дополнил Брежнев.
— Когда тебя чудом не убили, в голове с мыслями не густо, — с тяжелым вздохом подытожил Булганин.
— Война, как известно, с исковерканным лицом! — проговорил Никита Сергеевич. — Поэтому коммунисты за мир борются! А Сталинскую премию надо переименовывать и пусть на медальке будет Ленин изображен.
— А если кто откажется Сталина на Ленина менять? — поинтересовался Николай Александрович.
— Пусть подавятся! Давай, Леонид Ильич, разливай!
Когда выпили, Хрущев утерся рукавом рубашки.
— Закусите икоркой, Никита Сергеевич! — подсовывал плошку с икрой Брежнев.
— Наливай, наливай! — отмахнулся Хрущев.
— Без закуски?
— Наливай, я сказал!
Из кухни подали запеченную ногу косули, соленые грибы, тарелку с холодцом, лосиный язык. Охотники перебрались за стол.
— Тебе чего положить? — спросил у Брежнева Никита Сергеевич.
— Так и не знаю! — растерялся тот.
— Чего, спрашиваю?!
— Мясца!
Разговор на время прервался, все кушали.
— Надо, Коля, посоветоваться, — утирая салфеткой губы, заговорил Никита Сергеевич.
— Ну?
— Целесообразно будет большую часть министерств сократить.
— Кого?! — выплевывая кость, округлил глаза Булганин.
— Управление промышленностью разумно вывести непосредственно на места.
— На какие такие места?
— Сам рассуди, есть в Москве Министерство морского флота, а моря в Москве нет. Зачем, спрашивается, в Москве такое министерство?
— Не понял?
— Сейчас поймешь, — оживился Хрущев. — Или возьмем Министерство металлургии или угольное министерство. На хера они в Москве? Пусть угольщики в Донбассе сидят, металлурги в Череповце, моряки — в Мурманске, словом, там, где непосредственно их отрасль работает, а у нас получается — одни чиновники по стране катаются! На черта это надо?
— Погоди, погоди! — Николай Александрович потер затылок. — Послушай-ка, брат, мою историю, — Булганин подвинулся к Первому Секретарю ближе. — Двое встретились и один другому говорит:
«Мы сейчас с тобой одно дело провернем и автоматически заработаем».
«Это как — автоматически?» — спрашивает другой.
«Ты что, не знаешь слова “автоматически”?»
«Не знаю».
«А слово “например” знаешь?»
«“Например” знаю».
«Вот, скажи, у тебя мать есть?»
«Есть».
«Представь, например, что она бл…».
«Как?!»
«Я говорю — например! Например, понимаешь?»
«Понимаю».
«Теперь, представил?»
«Представил».
«А сестра у тебя есть?»
«Есть».
«Представь, например, что и она тоже бл…. Представил?»
«Представил».
«А жена у тебя есть?»
«Есть».
«Представь, например, что и она бл…».
«Как бл…?!»
«Я же тебе говорю — например! Представил?»
«Представил».
«Вот и получается, что автоматически — ты мудак!» — закончил рассказ Булганин и расхохотался. — Сожрут, тебя, Никита, за подобную ересь!
30 декабря 1956 года, воскресеньеСергей целовал ее так долго, что думал — потеряет сознание, не понимал, день на дворе или вечер, или наступила ночь. На Николиной горе они встречались уже третий раз. Он жадно сжимал ее, потом руки настойчиво проникли под кофточку и кофточка скоро оказалась на полу, Леля же стянула с него рубашку, и они обмирали, прикасаясь друг к другу обнаженными телами. Наконец он разглядел ее всю, ничто не прикрывало девичье смуглое тело, девушка лежала в его объятьях, разрешала гладить, целовать, желала этого, но не пускала дальше.
— Почему? — срывающимся голосом молил он. — Я люблю тебя!
— Не сейчас! Нельзя!
— А когда?
— Потом, после свадьбы!
— Я хочу проникнуть в тебя!
— И я этого хочу! Но нельзя, Сережа, невозможно! — Леля выскользнула из его жадных объятий, подобрала кофту и стала одеваться.
