Рассвет над морем - Юрий Смолич

— Это легче всего, — живо откликнулся он на слова Ласточкина, — доктор дома, они ночевали у себя в кабинете.

И верно, дверь на площадке второго этажа отворилась, и на пороге появился Котовский.

— Григорий Иванович! — обрадовался Ласточкин. — Вот удача! Вы мне как раз нужны безотлагательно! — И тут же забеспокоился: — А что случилось? Почему вы сейчас здесь? Квартира провалилась?

Григорий Иванович тоже был лицом «экстерриториальным», и ночевать ему приходилось в разных местах, в зависимости от того, кем он был с вечера — «доктором Скоропостижным», «помещиком Золотаревым», «агрономом Онищуком», «купцом Берковичем» или «грузчиком Григорием». Но были у него два более или менее постоянных места пребывания, которые и считались его «квартирами»: на Большом Фонтане, на даче писателя Тодорова, и на Французском бульваре, в ботаническом саду, в оранжереях профессора Панфилова.

Знаменитому на всю Украину, Россию, да, пожалуй, и на весь ученый мир географу, почвоведу и ботанику профессору Панфилову Григорий Иванович был известен как агроном из Бессарабии (в далеком прошлом Котовский действительно был агрономом). Географ Панфилов и агроном Онищук сошлись на романтической влюбленности в природу. Их дружба крепла в острых спорах о проблемах научного и практического почвоведения и в радужных мечтаниях о выращивании различных пород деревьев на разнообразных почвах. Гавриле Ивановичу было известно, что Григорий Иванович Онищук живет в Одессе, так сказать, инкогнито, стало быть без паспорта, и что попал он в такое неприятное положение из-за своего нежелания быть мобилизованным, как унтер-офицер царской армии, в белую армию. Гаврилу Ивановича это нежелание нисколько не удивляло, а, наоборот, казалось ему совершенно естественным, потому что Гаврила Иванович вообще не понимал, как это так бывает на свете, что люди могут вступать в какую бы то ни было армию, воевать и убивать друг друга.

Профессор Панфилов был до самозабвения влюблен в людей, животных и растения, полвека изучал условия жизни на земле, условиями этими был не удовлетворен, ибо считал ненормальными, и пришел к окончательному выводу о необходимости их коренного улучшения. Начинать преобразования, по его мнению, следовало с самой земли, именно с почвы, и в первую очередь с почв непригодных — песков и солончаков. Пески и солончаки необходимо превратить в почвы столь же плодородные, как лёсс или чернозем, дабы появилась на них растительность, запестрели цветы, расплодились животные и удобно разместился для мирной жизни человек.

Для Гаврилы Ивановича агроном Григорий Иванович был особенно дорог тем, что он родом из Бессарабии, где солончаков и песков довольно много, и знал ее всю, как собственный двор. Гаврила Иванович сейчас экспериментировал над бессарабскими травами и деревьями на причерноморских — в междуречье Днестра и Днепра — песках и солончаках; кроме того, он писал большую работу под названием «География России и Украины» и как раз теперь приступил к разделу «Бессарабия». Немцами, французами, англичанами и американцами, которые жаждали стать хозяевами земель России и Украины, а в том числе и причерноморских песков и солончаков, Гаврила Иванович не интересовался.

Что касается писателя Тодорова, то он знал Григория Ивановича тем, кем он и был в действительности, — Григорием Ивановичем Котовским.

Тодоров еще в девятьсот пятом году увлекался романтической славой «бессарабского экспроприатора Котовского» и даже собирался написать о нем роман — в стиле своего известного бульварного произведения «Ее глаза»; на гонорар за «Ее глаза» сей писатель приобрел весьма комфортабельную виллу над обрывом в районе дачи Ковалевского.

Об «экспроприаторе Котовском» Тодоров написал несколько фельетонов в благосклонном тоне. Это было в то время, когда одесский суд приговорил Котовского к смертной казни через повешение и Григорий Иванович в камере смертников ожидал исполнения приговора. Но февральская революция семнадцатого года освободила Котовского из тюрьмы, и Тодорову представился случай лично познакомиться с легендарной особой. Писатель моментально набросал план будущего романа.

Что же касается нелегального положения Котовского и необходимости для Тодорова скрывать его от властей, то писатель Тодоров был из числа тех русских интеллигентов, которым всегда импонировало чувствовать себя слегка в оппозиции к существующему режиму — неизвестно, по каким причинам и во имя чего. При царе Тодоров предоставлял убежище разным, независимо от партийной принадлежности, нелегальным деятелям, в дни революции он прятал у себя царских генералов и сановников, в гражданскую войну при власти белых укрывал красных, а при власти красных — белых.

Ласточкин, зная беспринципность Тодорова и его антибольшевистские настроения, известные по публичным выступлениям писателя, особенно беспокоился за эту квартиру Григория Ивановича и советовал Котовскому порвать с Тодоровым. Но Григорий Иванович, посмеиваясь, отвечал, что наилучшая конспирация именно под крылышком у врага.

Вот и сейчас на тревожный вопрос Ласточкина Григорий Иванович ответил шуткой.

— Все в порядке, дорогой Иван Федорович, заходите! — говорил Котовский, ведя Ласточкина в кабинет. — В оранжерее на Французском бульваре цветут бульденежи и эдельвейсы, в квартире на даче Ковалевского навощенные паркеты. Вчера я собрался было ночевать у профессора, но не хотелось ставить под удар его репутацию, да и самому рисковать. Эти ироды контрразведчики после комендантского часа расстреливают на месте — разве успеешь им объяснить, что ты Котовский и за твою голову они могут получить пятьдесят тысяч чистоганом? Вчера на Малом и Среднем Фонтане была облава, могли прочесать и ботанический сад, вот я и остался здесь. Садитесь, Иван Федорович. Что случилось у вас?

Они сели. Влас Власович незаметно исчез. Успокоенный Ласточкин сказал:

— Тоже ничего не случилось. Однако есть дело. Один, знаете, задушевный разговор.

— Задушевные разговоры люблю, Иван Федорович, — с искренним удовольствием ответил Котовский. — А вы завтракали уже? Я, признаться, еще только глаза продрал. Может, Влас Власович сочинит нам что-нибудь? Влас Власович! — крикнул он. — Может, вы нам кофе или чайку из собственных запасов? А?

— Спасибо, Григорий Иванович. Откровенно говоря, не завтракал; тоже вчера поздно задержался, — улыбнулся Ласточкин, — не хотел рисковать своею персоной, тем более что голова моя не оценена ни в грош. Ночевать пришлось в стружках в столярной мастерской на табачной фабрике Асвадурова; там было у меня заседание фабричного комитета, ну и задержались малость. В страшных условиях там работают. Чихал целую ночь: табачная пыль столбом стоит во всех цехах.

Котовский с любопытством оглядел Ивана Федоровича с ног до головы. Ласточкин был в элегантном черном пальто с каракулевым воротником и элегантной каракулевой шапочке пирожком — как и приличествовало его паспортному купеческому сословию.

— Кому вы очки втираете, Иван Федорович? — хитро прищурил глаз Котовский. — Сдается мне, что вы сюда прямехонько из портняжной мастерской, — одеты с иголочки! У вас на пальто ни единой стружки, и нигде не помято. Не ночевали вы, Иван Федорович, в стружках на фабрике Асвадурова. Признавайтесь, что нарушили конспирацию и, рискуя своей особой, заночевали в своей мастерской.

Ласточкин снял пальто и шапку, повесил их на крючок, потом одернул свою купеческую тройку добротного синего бостона. Пиджак, жилет и брюки действительно были в безукоризненном состоянии — отглажены и без пылинки.

— Верно, — Ласточкин ответил Котовскому таким же хитрющим взглядом с усмешкой. — Верно, как то, что и вы, Григорий Иванович, не ночевали в вашем кабинете, — Ласточкин кивнул на керосиновую лампу, стоявшую на столе, и кучу поломанных спичек на полу. — Притопали вы сюда, Григорий Иванович, заметно, уже после того, как в четвертом часу ночи прекратили подачу электроэнергии, и долго возились, покуда зажгли лампу. Не зажигалась лампочка, черт ее побери, да и спички теперь одесские пройдохи делают отвратительные, — из одной серы, без камеди. Прогуляли ноченьку, Григорий Иванович?

Котовский захохотал. Ласточкин вторил ему заразительным смехом.

Влас Власович стоял на пороге кабинета с крышкой от никелированного хирургического бикса, превращенного на этот случай в столовый поднос, на котором он принес завтрак, и тоже тихонько хихикал, захваченный общим весельем.

Котовский и Ласточкин сели к столу. Влас Власович поставил перед ними две чашки кофе, положил тюбик с таблетками сахарина, два черных сухаря и ломтик маргарина величиной со спичечную коробку. Левым глазом он подмигнул на докторский шкаф, стоявший в углу. Там в уголочке, в личном отделении доктора Скоропостижного, всегда можно было найти спирт на донышке бутылки.