Рассвет над морем - Юрий Смолич

Но в это время другой солдат, сидевший рядом с Жанной, тоже зашептал:

— Мадемуазель, если вы действительно большевичка, вы, очевидно, сможете мне объяснить. Понимаете, сегодня нас послали на завод мосье Ройхварга. Там рабочие бастуют, и на митинге произошли беспорядки. Так вот…

«Мэр» города все еще ораторствовал, его никто не слушал, каждый делал, что ему вздумается, — и у Жанны было время выслушать все обращенные к ней вопросы и тут же на них ответить.

В селе Анатолиевке произошло вот что.

Туда прибыла ремонтная команда Сто семьдесят шестого пехотного полка за фуражом.

Солдаты команды прошли цепью через село, и спустя полчаса на площади перед церковью был собран сельский сход; по приказу офицера на сход были согнаны все деревенские жители. Затем солдаты взяли жителей в каре, а офицер взошел на церковную паперть и обратился к крестьянам с речью. Учитель местной школы исполнял обязанности переводчика.

Офицер сказал, что героические войска свободолюбивой республиканской Франции по желанию, выраженному местным населением, прибыли на Украину, чтобы установить порядок, охранять спокойствие ее граждан и защищать их имущество от преступных большевиков. Офицер особенно подчеркнул, что на имущество граждан Украины покушаются русские большевики. После этого офицер довел до сведения крестьян, что всякая армия есть армия, состоит она из солдат и лошадей, что солдатам нужен хлеб, а лошадям — овес. Село Анатолиевка, как и все прочие села, должно, согласно разверстке, которую офицер получил в одесском градоначальстве, выделить для довольствия французской армии тысячу пудов хлеба и две тысячи пудов овса. Офицер заявил, что у него мало времени, и предложил уважаемым земледельцам здесь же, на собрании, выступить и распределить, сколько какое хозяйство должно сдать хлеба и фуража. Снести хлеб по разверстке офицер предложил сразу после собрания сюда же, на площадь, и погрузить на подводы, которые должны дать опять-таки граждане земледельцы. Затем офицер предоставил слово для предложений. Сельский писарь сидел на паперти за столом, чтобы записывать, сколько хлеба и овса приходится с каждой хаты.

Крестьяне не отказались от предоставленного им слова.

Первым выступил дед и заявил, что он по старости лет давно уже плохо видит и плохо слышит, но память еще никогда не изменяла ему и помнит он даже русско-японскую войну и царствование императора Александра Третьего. Однако дед никак не мог припомнить, чтобы местное население, как о том говорил господин офицер, когда-нибудь изъявляло желание увидеть у себя на Украине французов. Дед выразил удивление по поводу речи господина офицера. Он обращался к дедам еще более старым и призывал их тоже напрячь свою память: не припомнят ли они, как старожилы, не было ли когда-нибудь такого случая, чтобы местное население требовало прихода французов в село Анатолиевку? После этого дед начал плакаться: неужто и вправду ему начинает изменять память? И до того разволновался, что совсем забыл о распределении хлеба и овса по реквизиции, махнул рукой и сошел с трибуны.

Вслед за ним слово взял совсем зеленый паренек. Высоким юношеским голосом, волнуясь и даже заикаясь от волнения, паренек, обращаясь к своим односельчанам, кричал, что уже приходили немцы на Украину — устанавливать порядок, охранять спокойствие и защищать имущество. Отца его немцы убили, мать с тех пор лежит больная, хлеб и утварь у него немцы забрали. А теперь французы опять требуют хлеба и фуража. Паренек закончил вопросом:

— Что же это, люди добрые, на свете делается? — И, не обмолвившись и словом о распределении сдачи хлеба по хатам, Сошел с трибуны, утирая слезы рукой.

Третьим взял слово степенный дядько в солдатской шинели и в солдатской же ватной папахе без кокарды.

Он заявил, что впервые слышит, будто Россия зарится на Украину, зато не только слышал, но и на собственной шкуре знает, что паны — русские ли, украинские, все едино — всегда зарятся на труд и свободу трудящегося человека, равно русского или украинца. Что же касается большевиков, то он тоже не только слышал, но и своими глазами видел, еще когда гнил в окопах царской войны, что бывают они тоже и русскими и украинцами, и программа у них известная: мир — народам, земля — крестьянам, фабрики — рабочим, пролетарии всех стран — соединяйтесь… Вот он и не понимает, чего это французский офицер так беспокоится о судьбе Украины и так хочет защитить ее от России. По его мнению, пускай бы французы возвращались к себе во Францию и наводили порядок у себя, а украинский народ оставили бы в покое — он уж распорядится у себя на Украине по своему разумению.

— Верно я говорю, люди добрые? — спросил он громко, обращаясь к сходу.

— Верно! — дружно ответили все, и старые и молодые, а дети, как грачи, облепившие ветки деревьев вокруг площади, подняли отчаянный шум и свист.

— Так вот у меня какое мнение, — прибавил еще степенный дядько в солдатской шинели и надел свою ватную папаху, которую скинул, пока говорил с народом. — Так думаю я, а вы меня все хорошо знаете. От деда-прадеда сидим мы, Жилы, тут на земле и с тех самых пор, как встала здесь в степи наша Анатолиевка, пахали землю-матушку и поливали ее своим потом. Богатели тут на нашей крови паны помещики. Да теперь конец, миновало: совершил трудовой народ Октябрьскую революцию, встал за большевиков и не отдаст теперь своего кровного, тяжким трудом заработанного ни своим панам, ни заморским. Четыре года проливали мы кровь и гнили в окопах за царей и буржуев, да просветили уже нас, спасибо им, большевики: желаем для устройства жизни своей Советской власти и социализации земли! Это говорю вам я, а вы меня, люди добрые, знаете…

— Правильно сказал Жила! Так и будет, как Жила сказал! Триста лет страдали, хватит! Не хотим панов, ни своих, ни чужих! — кричали люди.

А Жила поклонился на все четыре стороны и пошел на свое место.

Офицер стоял на крыльце сельской управы и, одним ухом слушая учителя, старавшегося успеть перевести то, что говорилось, сердито хлестал себя стеком по элегантным, желтой кожи, крагам.

Выступили еще с полдесятка ораторов, и ни один из них и словом не обмолвился о распределении реквизиции по хатам. Зато каждый непременно упоминал в своей речи о Жиле. Кто говорил, что Жилы в Анатолиевке спокон века хоть и бедные хозяева, но исправные хлеборобы. Кто свидетельствовал, что за свой тяжкий труд Жилы только и получали что панские лайки да казацкие нагайки. Кто вспоминал, что Жилам, как и всем мужикам и хлопцам в Анатолиевке, довелось честно отвоевать всю царскую войну — а что они за это имеют? Только крест на груди да раны в груди. А кое-кто и прямо просил Жилу: раз уж он спознался на фронтах с большевиками, так пусть бы написал к ним прошение, чтоб пришли они в Анатолиевку и установили бы в Анатолиевке тоже Советскую власть.

После этого была принята и резолюция схода крестьян села Анатолиевки.

Она состояла из двух пунктов:

«1. Желаем Советской власти, которая стояла бы на страже свободы и защищала интересы трудового народа.

2. Желаем социализации земли и капиталов, то есть передачи производства в руки производителей».

Резолюция была тут же вручена французскому офицеру. Документ был в двух идентичных экземплярах: на украинском и на французском языках. Французский перевод на скорую руку сварганил тот же переводчик, учитель местной школы, сделав в нем две ошибки грамматические и одну стилистическую.

Проголосовав резолюцию и одобрив ее единогласно — причем голосовали и дети, — крестьяне с собрания разошлись.

Эту резолюцию офицер, командир ремонтной команды Сто семьдесят шестого полка, и привез своему командиру в кармане, вместо хлеба и овса, на подводах поставщиков…

Французский солдат ремонтной команды Сто семьдесят шестого полка просил теперь Жанну объяснить ему — кто же такие большевики? Должно быть, их программа и в самом деле справедливая, если их поддерживает местное население от мала до велика?

На одесском заводе Ройхварга дело было другого характера.

В связи с забастовкой и настоятельной необходимостью ее ликвидировать на завод явились представители Центропрофа — меньшевики.

В цехе тяжелых весов был созван митинг, и представитель Центропрофа выступил по поводу требований рабочих.

Требования были: немедленно выплатить задолженность за прошедший месяц, повысить расценки на пятьдесят процентов в связи с дороговизной и вместо десятичасового рабочего дня ввести восьмичасовой.

Представитель Центропрофа призывал рабочих отнестись к этим требованиям со всей гражданской сознательностью и чувством ответственности перед государством. Он целиком поддерживал требования рабочих о выплате им задолженности и заверял, что это можно будет осуществить в самом скором времени, — лишь только рабочие приступят к работе, завод начнет выпускать продукцию, реализует ее на рынке, пополнит свою кассу деньгами — и станет способен выполнить свои финансовые обязательства. Что же касается повышения расценок, то представитель Центропрофа не считал возможным отстаивать его, ссылаясь на то, что собственник завода может на этой финансовой операции обанкротиться, а это не в интересах рабочих, так как они станут безработными. Представитель Центропрофа вообще высказывал сомнение в том, что такое повышение заработной платы необходимо, так как французское командование быстро наведет в стране порядок, и дороговизна, таким образом, вскоре прекратится.