Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

Наши места были в оркестровой яме, и вокруг оказалась целая поросль эмигрантов. Женю тут же усадили в первый ряд (я остался сзади), и я видел, как он просидел оба отделения, не шелохнувшись, не зевнув, ни разу на нас с Никой не обернувшись – не так уж и плохо для его возраста.

И примерно тогда же мы встретили нашего знакомого контрабасиста, с которым не виделись несколько лет. От него мы узнали, что в начале января (речь идет о 1983 годе) он будет в нашем концертном зале играть концерт Кусевицкого, и мы втроем отправились туда в основном ради Жени, тем более что в программе было еще «Болеро» Равеля. Потом Женя ходил за кулисы и получил автографы и солиста, и дирижера. Тот контрабасист, как я говорил, занимал место среди музыкантов самого высокого класса. Его жена была пианисткой (она же всегда аккомпанировала мужу), а их сын за то время, пока мы не встречались, стал отличным скрипачом (в детстве он тоже не хотел упражняться!). И выяснилось, что вскоре все трое будут выступать в местном колледже.

Мы, конечно, пошли и, так как места были ненумерованные, по обыкновению сели в первый ряд. В конце отец и сын играли двойной концерт Ботезини, для скрипки и контрабаса и написанный. На мой непрофессиональный взгляд (я струнный репертуар знаю мало), играли превосходно. Женя ушел домой, явно тронутый и музыкой, и праздничной обстановкой концерта.

– Папа, – спросил он меня, – а может быть, я буду великим пианистом?

– Конечно, Женечка, – ответил я, – почему же нет?

Нечасто достаются родителям такие награды.

Пианистом Женя не стал. Он рвался в большой бизнес. Вооружившись лопатой, как Ли, неизменный образец для подражания, он стал ходить по заснеженным дворам и предлагать свои услуги. Лишь однажды дружественная старушка (не хозяйка Чарли), которую я полюбил на всю жизнь, так как она сказала, что никогда не видела ребенка красивее Жени, разрешила ему расчистить дорожку и заплатила пятьдесят центов. Эти деньги Женя пропил: отдал их в обмен на стаканчик дрянного сидра на другом концерте в том колледже, где мы слушали контрабас, скрипку и рояль.

Мы прочли столько книг, что их список на трех языках составил бы внушительный каталог. Я не знаю, что из них сохранилось в Жениной взрослой памяти; кое-что, конечно, осталось. Марк Твен, Жюль Верн и тут же проходное барахло; но выдающихся детских книг не так уж много. К тому же те из них, которые составили эпоху в моей жизни, далеко не всегда нравились Жене. Так, например, случилось с «Фаунтлероем». «Пятнадцатилетнего капитана» мы прочли с глобусом и поняли, почему Дик принял остров Тристан-да-Кунья за остров Пасхи и как они обогнули мыс Горн. Я-то с детства помнил, как однажды Негоро поднялся на палубу и долго-долго всматривался в темную даль и, как потом рассказал своему сообщнику негодяю Дэвису, что и гораздо более опытный моряк, чем Дик, вполне бы мог сделать такую ошибку, но что он-то видел мыс Горн во мгле. С глобусом мы прочли прекрасную книгу Кунина (того, который добровольцем пошел на фронт) «За три моря» о похождениях Афанасия Никитина и тихонько двигались из Астрахани в Индию через Дербент и Баку.

Наш знакомый американец, который водил Женю на хоккей и которого Ника в свое время учила русскому языку, поехал в Москву, и Женя якобы от его имени напечатал Нике письмо, вложил его в университетский конверт и подсунул Нике. План оказался не так уж плох. Ника долго вертела конверт, а потом воскликнула:

– Это Боб! Он, видимо, заранее заготовил конверты еще здесь. Только почему он так странно его заклеил?

И лишь на середине письма поняла, в чем дело. Пока она дивилась письму, Женя стоял около меня на кухне, изнемогая от беззвучного хохота, и я вместе с ним. Ника – простая душа: ее провести несложно. С нашей домашней учительницей французского языка подобный фокус не прошел. Она тогда училась в Миннесотском университете, и Женя на бумаге моей кафедры напечатал ей письмо от имени президента университета, приглашая ее в числе лучших студентов на прием. Все тут было шито белыми нитками: и бумага, и адрес – так что номер не прошел.

Мистификация с первым письмом – милая шутка, достойная Тома Сойера. В мировой литературе шаловливые и бездомные мальчики (кроме, как сказано, Буратино) всегда являют собой образец неиспорченности. Ни к Оливеру Твисту, ни к маленькому оборвышу, ни к Гаврошу, ни к Тому грязь не прилипает. У Оливера и грамматика, как у оксфордского профессора. А Женя врал и хитрил по любому поводу. Вот он пошел к бабушке с дедушкой (мы должны были отлучиться) с заданием по арифметике и по чтению: два рассказа из книги, которая ему очень нравилась. Назавтра, уже дома, он продолжал читать ту же книгу, а я проглядел предыдущие рассказы. Один из них назывался «Соратники» (о человеке и медведе, вдвоем отбивавшихся от стаи волков). «Бабушка тебе объяснила, что значит слово соратники?» – спросил я. Оказывается, он ничего не прочел, но хладнокровно начал с того места, которое за теми рассказами и следовало. Ни смущения, ни раскаяния.

3. Не разойтись ли полюбовно?

Печальный демон. Несостоявшийся приемыш. Не ударить в грязь лицом. Куда ни кинь… Сентиментальное путешествие

Оглядываясь на годы первого десятилетия и на много следующих, я часто вспоминаю расхожую мысль о том, как тяжело иметь дело с подростками. Но у нас порою мучительным оказывалось и детство, когда Жене было девять-одиннадцать лет. Все, даже приносившие радость вещи вроде французского, шли со скрипом («Папа, отмени французский!»); математика и грамматика вызывали ежедневный, вконец измотавший меня протест. О музыке и говорить нечего, хотя хорошо бы стать великим пианистом.

Маниакальные привязанности вроде морской свинки (я называл Женю свиной душонкой) или вознесенного на пьедестал Джона, нескончаемые разговоры о сиамском коте Чарли и герое комиксов жирном коте Гарфильде свидетельствовали о каких-то странных заскоках. Таким же наваждением (именно наваждением, а не страстью) стал бейсбол. Он сам однажды сказал:

– Меня будто демон преследует: я все время думаю о бейсбольных карточках и смотрю на них.

– Какой демон?

– Как у Лермонтова.

В те поры его всегда тянуло к низкому обществу. Он рассыпал бисер перед ничтожнейшими мальчиками и девочками, которые смеялись то ли его историям, то ли над ним. Отказы не смущали его. Я с грустью смотрел, как растет у нас ребенок с лицом принца и с душой плебея.

Я так устал от Жениного образования, что однажды, когда он совсем уж разбезобразничался, сказал, что договорился с бездетной парой мистера и миссис Чезьюбл (есть такой священник, персонаж у Оскара Уайльда), чтобы Женя