Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

выдающаяся. Я книгу прочел, и она показалась мне бездарной: мало разговоров и масса комментариев. А с героем я столкнулся, когда он вырос и у него самого уже был маленький сын. Он произвел на меня самое благоприятное впечатление: умный, воспитанный человек.

Жене тоже попалась на глаза эта книга, и он сказал, что не хотел бы, чтобы и о нем такое написали.

– Ну, что же, – ответил я, – нет так нет. А я думал, что было бы интересно записать кое-что из тех воспоминаний, которые ты так любишь слушать. И другим было бы любопытно прочитать.

Увидев, что дело принимает неожиданный оборот, Женя поспешил сказать:

– Ну, если так, я согласен, – но мы никогда к этому вопросу не возвращались.

Само собой разумеется, что о существовании дневника Женя не подозревал. Ему было почти одиннадцать лет, когда в поисках ножниц он открыл ящик моего стола и наткнулся на толстую тетрадь со словом «Женя» на титульном листе и датой первой записи. Это была одиннадцатая тетрадь. Я не знаю, сколько он прочел (скорее всего, немного), но он очень заинтересовался и крайне возбудился. Меня в тот момент дома не оказалось.

Слегка растерянная Ника сказала ему лишь, что нехорошо лазать по чужим ящикам, а я, узнав вечером о происшествии, которого всегда боялся, притворился, что мне и дела мало, и объяснил, что, действительно, как многие родители, по совету педиатра, вел дневник, когда он был маленьким, а теперь лишь изредка записываю наиболее выдающиеся события. Женя стал горячо уговаривать меня продолжать записи, говоря, что ему, взрослому, будет очень интересно вспомнить прошлое. Я холодно отнекивался и дневник стал прятать, так как слишком многое в нем предназначалось вовсе не для его глаз.

Эпизод, видимо, не оставил следа в его сознании, и он никогда к нему не возвращался. Но когда я взялся за писание книги по материалам дневников, я стал присылать ему главу за главой. Как и почти все адвокаты, он нечеловечески занят. Однако читать мою повесть он отказался не из-за нехватки времени. По его словам, возвращение в детство наполняет его такой грустью, что хочется плакать. Почему же? Он не смог объяснить. В записях многое не только не для его детских, но и вообще не для чьих бы то ни было чужих глаз, и места эти я, конечно, не включал: те люди и тем более их дети еще живы, а я говорил о них то, что думал. Комплименты я цензуре не подверг, а ругань, как сказано в одной знаменитой книге, предоставил грызущей критике мышей.

К Новому, 1983 году я привел в порядок груду старых фотографий. Женя их тоже просмотрел.

– Жаль, что я больше не буду маленьким, – сказал он.

– Ну, – возразил я, – что же хорошего быть двухмесячным младенцем?

– Да, но в девять лет осталось меньше жить, чем в два месяца, – на самую крошку, но меньше.

Метафизично, но отдает литературщиной: видимо, нечто подобное он слышал в школе.

В школе царило убожество. Хотя учительница осталась прежняя, что была на год раньше, все как-то посерело, потускнело. Когда Женя говорил ей, что обратится за помощью дома, она орала: «Для этого есть я», – и, как выяснилось, сильно при этом раздувала ноздри. За два дня до очередной (еженедельной) контрольной он полагал, что две трети и одна пятая дают в сумме три восьмых. «Ты все еще складываешь числители и знаменатели?» – спросил я, потрясенный. (Этому способу научил его один из его самых несимпатичных одноклассников.) Но мы позанимались, дроби пошли хорошо, и Женю даже перевели в более продвинутую программу, сведений о которой в истории не сохранилось.

Зато он, чей словарный запас еще не так давно на два года опережал свой возраст, никого уже не удивлял необщим выражением своей речи, хотя под моим неусыпным оком много читал сам, и я ему каждый вечер читал и по-русски, и по-английски. В упражнении на синонимы он перепутал довольно трудные слова, но, видимо, от обученного девятилетнего американца ожидалось, что он должен был их знать.

Класс давно готовился к тому, что в американских школах называется праздником (буквально – ярмаркой) математики и естествознания. Женя изготовил таблицу каких-то мудреных слов с этимологией (он, правда, говорил этомология; главное место в таблице почему-то занимали гермафродиты). Он очень старался и получил приз за аккуратность. Видимо, больше ничего отметить не удалось (призы получили все). Ника на праздник пошла и, вернувшись, рассказала, что многие экспонаты были искусны и хороши. В коридоре она встретила учителя музыки. Выяснилось, что Женя часто играет на уроке, а «Вальс» Чайковского в его исполнении даже записали на магнитофон.

Мы ничего этого не знали, так как по непонятной нам причине о школьных делах с нами он по-прежнему не говорил. Отсюда вовсе не следует, что и говорить было не о чем. Однажды вечером он между делом спросил меня, знаю ли я поэта Теннисона, и, когда выяснилось, что знаю, поинтересовался, слышал ли я стихотворение «Орел». В Ленинграде у меня был чудный Теннисон, но его украли при переезде, и в Америке я купил гораздо худшее издание. Мы полистали том, перечитали стишок, подивились аллитерации (Женя тут же забыл, что это такое), и выяснилось, что к каждой пятнице дети должны были выучивать какое-нибудь стихотворение. Женя обычно находил юмористическую макулатуру, которая уже к субботе вылетала из его памяти.

Кроме Теннисона, Женю просветили об Эмили Дикинсон. Ее сочинения мы тоже полистали, а Женя попытался что-то вспомнить о ее жизни, но неудачно, так как стал меня уверять, что она была замужем. Я не согласился и наконец добился прока: мужем Дикинсон оказался Чарльз Диккенс. Сходным образом новый Женин приятель, которого тоже учили музыке, сыграл нам отрывок из «Арагонской хоты» Глинки, но был убежден, что хота Орегонская.

Еще перед Новым годом в школе происходил традиционный утренник. Делегированная на него Никина мама сказала, что все было бездарно. Женя только пел две песни в хоре. Я написал учительнице записку с просьбой, чтобы Женя что-нибудь сыграл, но сделать это оказалось решительно невозможным: программа укомплектована давным-давно. Я расстроился и рассердился: тоже мне «Карнеги-холл»!

Ника уверяла меня, что Женя интересуется девочками, но, скорее всего, потому, что так было принято. Какая-то девочка сообщила ему, что он лопоухий. В то время Женя был настоящим красавцем; однако, видимо, не по миннесотским меркам. Беда еще в том, что к этой замечательной внешности не добавлялась изящная манера поведения, и он не пользовался успехом.

– Больше она ничего не заметила? – возмутился я. – Кто это?

– Если дашь изюма, скажу.

Поразмыслив, мы с Никой решили, что информация того не стоит. Женя остался при своем