Город и псы - Марио Варгас Льоса

выйдет его жена и меня пошлет подальше. Тогда пойду в участок. Там хоть покормят». Но вышла не она, а крестный. Открыл и пялится на меня – не узнал. А ведь всего два года не видел. Я назвался. Он загораживал собой дверной проем, внутри горел свет, и я видел только его круглую лысую башку. «Это ты? – удивился он. – Не может быть, крестник, я думал, ты тоже помер». Он пустил меня в дом и спросил: «Что с тобой такое стряслось, парень?» Я сказал: «Вы меня простите, крестный, но я уже два дня ничего не ел». Он взял меня под руку и позвал жену. Они мне дали супу, бифштекс с фасолью и сладкого. Потом забросали вопросами. Я выдумал вот какую историю: «Я сбежал из дому и уехал работать в сельве на одного типа, там два года оттрубил на кофейной плантации, а потом хозяин меня выкинул, не понадобился я ему больше, вот я и вернулся без гроша в Лиму». Спросил про мать – крестный сказал, умерла полгода назад от сердечного приступа. «Я похороны оплатил, – сказал он, – не переживай. Приличные получились». И добавил: «Ты пока давай-ка на задний двор спать. А завтра решим, что с тобой делать». Жена дала мне одеяло и подушку. Назавтра крестный отвел меня в свою лавку и поставил за прилавок. Кроме нас, там работников не было. Он мне ничего не платил, зато у меня был кров и стол, и обращались со мной хорошо, хотя и вкалывать заставляли будь здоров. Вставал я раньше шести, подметал весь дом, готовил завтрак и относил им его в постель. Шел на рынок – жена крестного давала мне список, что купить, – а потом в лавку, и весь день отпускал товар. Поначалу крестный тоже там постоянно ошивался, но вскоре стал оставлять меня одного, только вечером кассу проверял. После работы я готовил им ужин – она меня научила стряпать – и ложился спать. Уходить от них не хотел, хотя без денег быть тоже заколебало. Приходилось обсчитывать покупателей – цену там завышать или сдачу недодавать, – чтобы наскрести на пачку «Национальных» и тайком покуривать. Хотелось, конечно, куда-нибудь сходить, все равно куда, но из страха перед полицией я сидел сиднем дома. Потом стало получше. Крестный уехал по делам в горы и дочку взял с собой. Я, как узнал, что он уезжает, сперва струхнул – вспомнил, что жена его вообще-то терпеть меня не может. Хотя с тех пор, как я стал у них жить, она до меня не докапывалась, только указания давала, а больше вообще со мной ни словом не перекидывалась. С того самого дня, как крестный уехал, ее будто подменили. Мило разговаривала, рассказывала всякое, смеялась, а вечерами, когда приходила в лавку, и я сдавал кассу, говорила: «Да брось ты, я же знаю, что ты не вор». Однажды заявилась раньше девяти. Вроде нервничала. Не успела войти, как я уже понял, к чему она клонит. Вела она себя, хихикала и поглядывала точь-в-точь как шалавы из борделей в Кальяо, когда их по пьяни на это дело тянет. Я обрадовался. Вспомнил, сколько раз она меня шугала, когда я к крестному приходил, и подумал: «Настал час расплаты». Она была страшная, жирная и выше меня. «Закрывай, – сказала, – лавочку, и пойдем в кино. Я тебя приглашаю». Мы поехали в центр – она сказала, что там идет хороший фильм, но я-то знал, она просто боится, как бы нас с ней на районе не увидели; все знали, что крестный сильно ее ревнует. Смотрели мы фильм ужасов, и она делала вид, будто ей страшно, хватала меня за руки, прижималась, коленкой терлась. Иногда, типа нечаянно, клала руку мне на ногу и так сидела. Мне смешно становилось. Я дурачком прикидывался и на намеки ее не отвечал. Она, наверное, бесилась. Из кино мы возвращались пешком, она завела разговор про женщин, рассказывала всякие пошлые истории, но приличными словами, а потом спросила, случались ли у меня романы. Я сказал – нет, а она ответила: «Врун. Все вы, мужики, одинаковые». Старалась мне дать понять, что смотрит на меня как на мужчину. Меня так и подмывало ей сказать: «Вы вылитая блядь одна из «Хэппи-Лэнда», Эммой зовут». Дома я спросил, не приготовить ли ей ужин, а она сказала: «Нет, давай лучше повеселимся. В этом доме вечно тоска зеленая. Открывай пиво». И начала поносить моего крестного. Она-де его ненавидит, он-де жадный, тупой старикашка, много еще всякого наговорила. Заставила меня выпить полную бутылку. Хотела, чтобы я окосел и разохотился. Потом включила радио и сказала: «Давай научу танцевать». Терлась об меня изо всех сил, а я не сопротивлялся, но по-прежнему косил под дурачка. Под конец она сказала: «Никогда с женщиной не целовался?» Я сказал – нет. «Хочешь попробовать?» Схватила меня и давай целовать в губы. Как с цепи сорвалась – пихала мне свой вонючий язык в самую глотку и щипалась. Потом утянула в спальню и разделась. Голая она была не такая страшная, еще не совсем расплылась. Застеснялась, что я на нее смотрю и не подхожу, и погасила свет. Брала меня спать с собой каждую ночь до самого приезда крестного. «Я тебя люблю, – говорила, – я с тобой счастлива». И целыми днями поливала крестного грязью. Давала мне деньги, покупала шмотки и уговорила мужа, чтобы я ходил с ними в кино каждую неделю. В потемках брала меня за руку, пока тот не видел. Когда я сказал, что хочу поступить в военное училище, в Леонсио Прадо, и велел подговорить крестного оплатить мне учебу, она чуть с ума не сошла. Волосы на себе рвала, называла неблагодарным негодяем. Я пригрозился, что иначе сбегу, и тогда она согласилась. Однажды утром крестный мне сказал: «Знаешь что, парень? Мы решили из тебя сделать приличного человека. Запишу тебя на экзамены в военное училище».

– Не дергайтесь, даже если будет жечь, – сказал фельдшер. – Если в глаз попадет, вообще все на свете проклянете.

Альберто увидел надвигающуюся ватку, вымоченную в чем-то коричневом, и сжал зубы. Зверская боль пронзила все тело: он открыл рот и закричал. Потом боль сосредоточилась в лице. Здоровым глазом он видел поверх фельдшерова плеча Ягуара: тот сидел на стуле на другом краю комнаты и безразлично смотрел на Альберто. В нос било спиртом и йодом, и от этого мутило. Подкатила тошнота. В медпункте все было белым-бело, в плитках пола отражался голубой свет неоновых ламп-трубок. Фельдшер