Эффект разорвавшейся бомбы. Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления - Дженис Росс

приемом» – в частности, присвоение Нуреевым высокого релеве из женских танцев в сандалиях в «Спартаке» [Кавана 2019:??]. Перенятая мужчиной, эта приподнятая, вытянутая линия танца на подушечке стопы в сандалиях, которую Якобсон придумал как модернист, отчетливо создавала то же впечатление, которого Нуреев добивался для своих собственных выступлений – эффект, что, будучи мужчиной, он танцует так же высоко и приподнято, как если бы он был на пуантах.

В первые месяцы 1956 года, когда Якобсон начал подготовку к постановке своего «Спартака» в театре имени Кирова, мир вокруг него стал меняться. 25 февраля 1956 года Хрущев выступил с известной «секретной речью» на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза, в которой он осудил авторитарное правление Сталина и сфальсифицированные им дела против невинных жертв, признававших вину под пытками. Это был крупный прорыв, ознаменовавший начало медленного процесса десталинизации [Conquest 2008:476]. Хотя речь Хрущева не была официально опубликована в СССР до 1989 года, было официально признано, что Сталин правил с помощью террора и лжи.

Именно в этом медленно меняющемся климате и формировался «Спартак» Якобсона. В последующие месяцы и другие изменения на мировой политической арене повлияют на судьбу балета Якобсона, в лучшую или худшую сторону. Так, в октябре 1956 года Большой театр – первая советская балетная труппа, гастролировавшая за пределами СССР с полноценными балетными постановками, – отправился в Лондон, где труппа выступила в Королевском оперном театре Ковент-Гарден, новом общенациональном доме балета и оперы Великобритании [Nicholas 2001: 83]. (До этого, в 1954 году, группа избранных танцовщиков Большого и Кировского театров гастролировала в Париже и Берлине, где дала концерт из различных произведений. Хотя парижские выступления в Гранд-Опера были отменены из-за напряженности в отношениях с СССР в связи с Первой индокитайской войной, берлинские выступления прошли по расписанию [Уланова 2005; Мустаев 2012].) Западные критики объясняли отсутствие изобретательности в хореографии Большого театра, показанной на этих гастролях, тем, что советские хореографы не видели инноваций русского балета, имевших место на Западе.

Советский балет начал участвовать в танцевальной дипломатии времен холодной войны. В 1958 году балет Большого театра совершил новые гастрольные туры, побывав в Париже, Гамбурге, Мюнхене и Брюсселе, – это была прелюдия, как кажется в ретроспективе, к долгожданным первым гастролям труппы в США в 1959 году. Балетная труппа Игоря Моисеева также впервые гастролировала в США в 1958 году под руководством Юрока и собирала зрителей в Метрополитен-опере[221]. Юрок пошутил, что он 30 лет работал над тем, чтобы привезти Большой театр в Америку, что отражает статус труппы как высшего символа советской гордости.

Предполагаемое превосходство советского балета было предметом особой гордости Хрущева. Когда советский генсек во время своей первой поездки в США в сентябре 1959 года посетил голливудскую съемочную площадку, он наблюдал за съемками сцены из фильма категории «Б» с посредственным исполнением канкана. Печально известным ответом стало то, что Хрущев взял микрофон и бросил хозяевам перчатку холодной войны, провозгласив: «В какой стране лучший балет? В вашей? У вас даже нет постоянного театра оперы и балета. Ваши театры процветают за счет того, что им дают богачи. В нашей стране деньги дает государство. А лучший балет – в Советском Союзе. Это наша гордость» [Carlson 2009:50].

Несколькими месяцами ранее, летом 1959 года, Якобсон совершил небольшой акт частной культурной дипломатии, встретившись с вице-президентом США Ричардом Никсоном во время его визита в Ленинград, который включал посещение спектакля Кировского балета. Никсону сказали, что работа Якобсона заслуживает внимания; возможно, это был дирижер Юджин Орманди, который высоко оценил ее во время гастролей в СССР с Филадельфийским оркестром в прошлом сезоне. После выступления Кировского театра Никсон пришел за кулисы, чтобы лично сказать удивленному Якобсону, как ему понравились его балетные постановки. Стремясь отплатить взаимностью, Якобсон организовал отправку Никсону небольшой книги о нем на русском языке, через знакомого, который собирался в США. Никсон получил книгу и в ответ послал Якобсону книгу об американском балете, а также благодарственную записку с предложением своей помощи, если она когда-нибудь понадобится Якобсону. Впоследствии Якобсон был вызван на партсобрание Кировского театра, чтобы объяснить этот подарок от человека, ставшего к тому времени кандидатом в президенты США от республиканцев, но в итоге ему разрешили оставить книгу Никсона у себя[222].

Личное дело Якобсона, хранящееся в Центральном государственном архиве литературы и искусства Санкт-Петербурга, дает уникальное представление о внутреннем устройстве этого процесса сужения и расширения контроля. Там мы можем увидеть различные правки в отчетах комиссий, сделанных в конце 1958-го и в 1959 году по поводу его программы «Хореографические миниатюры», подготовленной в Кировском театре. После показа 25 декабря 1958 года нескольких произведений Якобсона комитет сообщил, что, «обсудив новую постановку “Хореографические миниатюры” Якобсона, участники собрания отметили, что концертная программа “Хореографические миниатюры” является “чрезвычайным событием”» (последняя фраза зачеркнута и заменена словами «значительное явление»). В первоначальном докладе превозносится значение Якобсона для советского балета, там отмечается: «В советском хореографическом искусстве эта область творческой деятельности была обойдена вниманием, запущена, и ни один балетный театр в СССР не подготовил подобной программы». Первоначально его танцы хвалили за «высокое профессиональное качество и интересные, творческие условия для танцовщиков». Затем эта оценка меняется на более приглушенное признание «разнообразия жанров и тем». Постепенно на протяжении всего отчета каждый хвалебный пассаж смягчается, а Якобсон укоряется за такие вещи, как неиспользование музыки известных композиторов. Тон отчета – предписывающий и покровительственный, и выхолащивание даже намека на восторженный отклик в отчете чиновников дает представление о том, каким образом даже незначительные положительные отзывы о работе Якобсона воспринимались как угроза.

Отношения между искусством и репрессивными политическими системами сложны. Историк культуры Питер Елавич, писавший о первых днях национал-социализма и берлинских кабаре в довоенной Германии, выявил благотворное, как он считает, влияние цензуры на искусство. Прослеживая, как исполнительские искусства и, в частности, кабаре функционировали в условиях цензуры, Елавич обнаружил двусторонний процесс, когда то, что закрывается снаружи, может открыть новые возможности для воображения внутри среды зрителей и артистов. Эта социальная модель, вероятно, действовала и в сталинскую эпоху в отношении советских художников, таких как Якобсон. (Елавич предполагает, что художники, работавшие в условиях общественной системы цензуры в нацистской Германии и раздвигавшие границы возможного, могли непреднамеренно способствовать сохранению статус-кво, потому что их работы «говорили об угнетении людей, но не призывали к серьезной перестройке мышления или к каким-либо действиям» [Jelavich 1993: 34].) Елавич строит свою теорию на модели Фрейда, которая показывает, что шутки работают в когнитивном плане как способ освобождения мысли. Фрейд предположил, что юмор и сатира могут