Идущая - Мария Капшина

Реана ухватила-таки поэта под локоть здоровой рукой и уволокла его к дороге. Хейлле сдавленно ругался, ничуть не смущаясь присутствием дамы. Потом, правда, поостыл и извинился за непарламентские выражения. Реана честно ответила, что сердиться на поэта и не думает, потому что думает совсем о другом. О короткой стреле, прошившей плечо. И о том, что в такой дивный вечерок ночевать на дороге — самоубийство. Поэт, увидев болт, переполошился, хотел броситься обратно к дому, набить лицо стрелку, но Реана удержала его, ещё раз напомнив о более насущной проблеме. Понадеявшись на гостеприимство зачастокольных жителей, они не потрудились найти место для ночевки, а теперь, в метель, искать его не имело смысла.

Они вернулись к стогам, вырыли в одном нору, достаточно вместительную для двоих. Хейлле, обнаружив, что снег уже не залепляет лицо, да и ветер не норовит оторвать капюшон вместе с головой, окончательно переключил внимание на подстреленную ведьму. Стрела прошла навылет — за что Реана душевно её поблагодарила: предприимчивый стрелок позаботился угостить прохожих стрелочкой не с простым каким-то там гладким наконечником, а с куда более сложным в изготовлении зазубренным. Милейший человек, право слово!

Пернатый хвост стрелы поэт без малейшего уважения отломил, все остальное вытащил (больно, конечно! Но Реана по ей самой не вполне ясным причинам решила попонтоваться и гордо терпела — молча). Затем Реана достала из своей сумки мешочек с буроватой смесью, смешала её со снегом, и Хейлле под чутким руководством девушки залепил получившимся неаппетитным месивом входное-выходное отверстия. Полоска ткани для перевязки тоже нашлась, процесс оказания первой помощи подошел к логическому завершению и двое, перекусив, улеглись спать.

Утром они выкопались — со смехом, хотя Реане было больно вертеть головой, а левая рука соглашалась двигаться только до локтя, не выше. Локоть же сам себя отправил на законный заслуженный отдых. Вместе со всем предплечьем и плечом заодно. Хейлле сосредоточенно наблюдал за сложным танцем, который выписали его руки прежде, чем поэт приступил к еде. Реана покосилась на него, хмыкнула, но расспросы оставила на потом. Подобные махинации её спутник проделывал и в первый день их совместного пути, в полдень и перед сном, кажется. Девушка выполняла свою программу утренних упражнений: умылась снегом. Хейлле наблюдал за ней с любопытством, спросил:

— Это ты так возносишь хвалу своим богам?

Реана опешила.

— С чего ты взял?

— Для чего же ты делаешь так?

— Умываюсь? Потому что руки перед едой мыть надо. Чтобы заразу никакую на завтрак не съесть.

— Отгоняешь злых духов… — со знанием дела покивал Хейлле.

— Да нет вовсе! А впрочем… думай, как тебе удобней.

— Погоди, во имя Хофо, я не понимаю… По твоим словам выходит, это был не ритуал. Но если это не ритуал, то когда же ты молишься? Я ни разу не видел, чтобы ты молилась. Невозможно человеку за целый день ни разу не помолиться! Ты навлёчешь на себя проклятие Вечных!

— Да ладно тебе, — отмахнулась Реана. — Не суетись.

— А может… охрани меня Тиарсе… может тебе нельзя молиться?

— Почему? — удивилась Реана, приглядывая за чайником. Вот-вот закипит.

— Если ты… ты… — поэт оглянулся и трагическим шепотом завершил: — Возродившаяся! То, возможно, ты… это — нечисть?

— Хм… Знаешь, все может быть (альдзелд отшатнулся). А как определить, нечисть я или нет?

— Клянусь плащом Эиле и повязкой Слепого! Не шути с такими вещами!

— С чем хочу, с тем и шучу! — пожала плечами Реана, высыпая в кипяток сушеные травы. — Так, знаешь ли, веселее почему-то. И всё-таки, нечисть ли я?

— Да нет же, во имя пяти стихий! У тебя ведь кровь текла, красная…

— А надо — голубая?

Поэт уже успокоился, присел рядом, принюхиваясь к запаху чая, и перебирая струны.

— Ну ты и шутишь! Я ведь было испугался даже, дай мне Таго силы! Кто тебя разберет — Возродившаяся, с того света…

— Не видела я того света, — рассеянно проговорила она. — А ты меня бойся, бойся. А то вон, безобразие какое, такая вся страшная, а никто не боится.

— Вчерашние бандиты испугались, — возразил альдзелд.

— Ну… Те, небось, и сглаза боятся, и чёрной кошки, и разбитого зеркала. Таких и пугать неинтересно. А вот Шегдар не боится, и святейший Ксондак не боится, а ведь как удобно было бы!

— Тш! — зашипел Хейлле. — Зачем же их звать!

— Да я не зову… А, извини, забыла.

— Ты напрасно говоришь, что они не боятся. Не боялись бы — не стали бы назначать цену за твою голову.

— Да? Пожалуй, верно. А сколько назначили-то, кстати? А то я до сих пор и не знаю.

— Пятьдесят золотых.

— Брешешь! — удивилась Реана. В здешних ценах она успела уже сориентироваться. На пятьдесят медяков-рыжих можно было купить, скажем, курицу. На пятьдесят серебряных — небольшой табунчик лошадей. С дюжину. За её меч один настырный мужик на рынке упорно предлагал десять золотых, и денег этих вполне хватило бы на постройку скромного особнячка в пригороде. А пятьдесят….

— Правда! Во имя Килре, зачем мне врать?

— Как зачем? А во имя Килре, — ехидно ответила Реана. — Он сам брехло, и поклоннички под стать. Да ладно, верю. Удивительно, это ж какую я ценность на плечах таскаю! Нет, я всегда головой своей дорожила, но чтоб она кому-то, кроме меня, настолько дорога была…

__________________________________________

— Да пребудет благословение Вечных над Вашим Величеством, — хорошо поставленным голосом сказал его святейшество Мастер Ксондак, сдержанно кланяясь.

— Благодарю, — кивнул Шегдар. — Смею надеяться, святейший Мастер имеет, что сказать мне, — и более важное, чем благословение.

Он бы и не прочь был пообщаться человеческим языком, но присутствие у колонны аксотского библиотекаря-летописца обеспечивало численное превосходство церковников и обрекало императора на выспренные фразы в духе подгнивших манускриптов.

— Вы пренебрегаете милостью Вечных, Ваше Величество? Будет ли мне позволено напомнить, что даже ничтожное дело смертный не осилит, буде это окажется противно воле их.

Ксондак речи такого рода обожал. На то он и проповедник. Не води в углу кисточкой его спутник, Мастер ни на волос не убавил бы патетики.

— Что ты, как бы я мог и помыслить и неуважении к богам. Пусть даже на земле я — император, в чьих руках жизни всех, от нашада, до его святейшества… — Император сощурил глаза в щели-лезвия, — но — да, перед судом Вечных я буду никем. Как и ты, Мастер Ксондак. Однако вернемся на землю. Почему Вечные не благословили нашего дела и позволяют ведьме и мятежнику ускользать от святого воинства непогрешимой церкви?