Блондинка. том I - Джойс Оутс

В то время как юная блондинка Анджела при всей своей внешней поверхностности так и излучала тайну. Поскольку никогда по-настоящему не знаешь — а вдруг за этой поверхностностью таится неизмеримая глубина? Что, если она просто манипулировала потерявшим голову стариком, призвав на помощь свой невинный вид? Может, просто хотела уничтожить таким образом своего «дядю»? Это бесстрастное выражение лица, лишенное, казалось, каких бы то ни было эмоций, и было тем самым «прудом», в котором все видели свое отражение. В который всем, в том числе и зрителям, хотелось смотреть до бесконечности.

Норма Джин ощущала невероятный подъем и возбуждение. Теперь она настоящая актриса! И больше никогда не усомнится в себе.

Она удивила Джона Хастона просьбой. Нельзя ли переснять несколько сцен, которыми все были вроде бы довольны? И когда он осведомился о причине, Норма Джин ответила:

— Потому что я знаю, что могу сыграть лучше.

Она хоть и нервничала, но была настроена очень решительно. И еще улыбалась. «Мэрилин» все время улыбалась. «Мэрилин» говорила низким, сексуальным хрипловатым голосом. «Мэрилин» почти всегда добивалась своего. И несмотря на то что Луис Калхерн был вполне доволен собственной игрой, он с охотой согласился на пересъемку нескольких эпизодов, сбитый с толку этой самой «Мэрилин». Причем она оказалась права: в отснятых заново эпизодах играла она гораздо лучше.

В последний день съемок Джон Хастон обернулся к ней и кисло заметил:

— Что ж, Анджела. Наша маленькая девочка, похоже, подросла, верно?

И больше никаких сомнений. Я — актриса. Я знаю. Я могу. Я буду!

Однако по мере того как близился день премьеры, Норма Джин чувствовала, что к ней возвращаются прежние тревоги и страхи. Ибо этого совсем недостаточно — испытывать удовлетворение от своей игры и слышать похвалы коллег; ее ждала встреча с огромным миром незнакомых людей, у каждого из которых будет свое мнение. И среди них будут голливудские профессионалы и критики, которые не знают о Норме Джин ровным счетом ничего. И она волнует их не больше, чем какой-нибудь одинокий муравей, ползущий по тротуару, на которого можно случайно наступить, даже не заметив. И прощай, муравей!

Норма Джин призналась Кассу, что, как ей кажется, просто не вынесет этой премьеры. И уж тем более — должной последовать за ней вечеринки. Касс пожал плечами и заметил: ничего, вынесешь, еще как, ты должна и точка. Норма Джин продолжала гнуть свое: а что, если у нее разболится живот? Что, если она упадет в обморок? Касс снова пожал плечами. И было трудно определить, рад ли он за Норму Джин или ревнует. Претит ли ему сам тот факт, что она работала с таким знаменитым режиссером, как Хастон, или он искренне счастлив за нее. (А как, кстати, складывалась карьера самого Касса Чаплина? Норма Джин никогда не задавала ему таких вопросов. Не спрашивала, чем закончилось очередное прослушивание или кинопроба с его участием. Она знала, как чувствителен и раздражителен Касс. Как сам он с горечью признался однажды, его легче оскорбить, чем самого Великого Диктатора. Ему предложили маленькую рольку танцора в мюзикле, который должен был сниматься на той же МГМ, и он согласился. А через несколько дней вдруг передумал, когда узнал, что другому мужчине-танцору, его постоянному сопернику, предложили роль побольше.)

Норма Джин бросилась в объятия Касса и зарылась лицом ему в грудь. Сейчас он был ее братом, а не любовником, братом-близнецом, у которого она искала защиты от всего мира. Как же ей хотелось укрыться в его объятиях! Остаться в этих объятиях навсегда.

— Но ты ведь это не всерьез, правда, Норма? — заметил Касс, рассеянно поглаживая ее по волосам, запуская ногти в ее волосы. — Ты же у нас актриса. Возможно, даже хорошая актриса. А актриса всегда должна быть на виду. Актриса хочет, чтобы на нее смотрели, чтобы ее любили. Причем сразу все, множество людей, а не какой-то там один мужчина.

Норма Джин пылко возразила:

— Нет, Касс, дорогой, это не так! По-настоящему мне нужен ты, только ты!

Касс расхохотался. И еще глубже погрузил обкусанные ногти в ее волосы.

Но она говорила вполне серьезно. Она хотела выйти за него замуж, хотела родить от него ребенка, всегда быть вместе, поселиться где-нибудь, ну, в Венис-Бич, к примеру. В маленьком оштукатуренном домике с видом на канал. А их ребенок… разумеется, это будет мальчик с темными взъерошенными волосами и прекрасными глазами цвета терновника, станет спать в колыбельке рядом с их кроватью. А иногда они будут укладывать ребенка в кровать, между собой. О, это будет не мальчик, а настоящий принц! Самый красивый младенец, которого вы когда-нибудь видели в жизни. Внук самого Чарли Чаплина! Голос Нормы Джин звенел от возбуждения. «Ты бы не поверила, бабушка Делла! Ни за что бы не поверила! Мой муж — сын самого Чарли Чаплина. Мы просто без ума друг от друга, это была любовь с первого взгляда. И мой ребенок — внук Чарли Чаплина. Твой правнук, бабушка!» Крупная ширококостная старуха недоверчиво взирала на Норму Джин. Потом лицо ее расплылось в улыбке. Потом она усмехнулась. А затем громко расхохоталась. Да уж, Норма Джин, вот удивила, так удивила. Норма Джин, радость моя, мы все так тобой гордимся!

Да и Глэдис примет внука с куда большей радостью, чем внучку. Так что, может, оно и к лучшему, что Ирину у нее забрали.

Тебе выпал счастливый билет. Это случается или сразу, или никогда. Через узкое окошко бунгало на Монтесума-драйв она наблюдала за гибкой обнаженной фигуркой, расхаживающей по ковру. Это был Касс Чаплин, он не знал, что за ним наблюдают. Подошел к пианино, наклонился, взял несколько аккордов. Каскад беглых нот, прекрасная музыка, то ли Дебюсси, то ли Равель — любимые композиторы Касса. Затем он взял карандашик и записал что-то в блокнот, очевидно, в голову пришел какой-то новый мотив. Всю последнюю неделю, когда Норма Джин уезжала в Калвер-Сити на съемки, он провел в своей «берлоге», доме за Олимпик-бульвар, где работал над музыкой к новому балету и разрабатывал хореографию. (То было бунгало в испанском стиле в окружении чахоточных пальм и буйно разросшихся стеблей дикого винограда. И являлось оно собственностью угодившего в черные списки сценариста, который скрывался где-то в Танжере.)

Музыка была его первой любовью, так говорил Касс Норме Джин и всегда мечтал вернуться к ней. «Нет, никакой я не актер. Просто не хочу вселяться в чужие шкуры. Хочу полностью отдаться музыке, только в ней истинная ценность и чистота». И всякий раз, когда под рукой оказывалось пианино, Касс наигрывал для Нормы Джин отрывки из композиций собственного сочинения. И они казались ей просто замечательными. И еще он танцевал специально для нее, но просто для забавы и недолго — всего несколько минут. Теперь же, стоя на заваленном опавшей листвой заднем крыльце дома, Норма Джин подглядывала за своим возлюбленным через узенькое зарешеченное окошко, любовалась его воздушной фигурой, и сердце ее колотилось часто-часто. Не надо мешать ему сейчас. Это будет неправильно.

И еще она подумала: Он возненавидит меня за то, что я за ним подглядываю. Нет, рисковать нельзя.

И она сошла с крыльца на дорожку, обогнула дом и еще в течение минут сорока как загипнотизированная вслушивалась в доносящиеся из дома резкие аккорды, то нарастающие, то стихающие звуки пианино. И ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно.

Тебе выпал счастливый билет.

Шинн вдруг разоткровенничался. На него, что называется, нашло. Понизив обычно раскатистый голос, он сообщил Норме Джин, что, что бы там ни плел ей Чаплин-младший, Чаплин-старший оставил своей бывшей жене с сыном небольшое состояние. Не по своей воле, адвокаты вынудили.

— Конечно, — усмехаясь, добавил Шинн, — от него теперь ничего не осталось. Маленькая Лита растратила все еще двадцать пять лет назад.

Норма Джин удивленно смотрела на Шинна. Так, выходит, Касс лгал ей? Или она просто не так его поняла? И она заметила робко:

— Ну, это, собственно, ничего не меняет. Отец отказался от него. Он совсем одинок.

Шинн насмешливо фыркнул:

— Ну, не более одинок, чем любой из нас.

— Он был проклят отцом, и это как бы двойное проклятие. Потому что отец его — не кто-нибудь, а Чарли Чаплин. Вы, я вижу, совсем ему не сочувствуете, мистер Шинн!

— Да я переполнен этим самым сочувствием до краев! Кто больше меня дает на благотворительность? На всякие там дома для детей-калек, на Красный Крест?.. На защиту голливудской десятки[54]? Но Кассу Чаплину я ни чуточки не сочувствую, это правда.

Шинн изо всех сил пытался говорить сдержанно, но глубокие волосатые ноздри крупного его носа раздувались от возмущения.