Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

Когда всадники приблизились, оказалось, что это сеидларцы во главе с Гара-киши. Они пришли принять участие в похоронах Ерема.

Навстречу гостям вышел Левон — лицо у него было неподвижно, словно высеченное из камня. Он обнялся с Гара-киши, поздоровался за руку с остальными.

— Вы по-прежнему будете желанными гостями в этом доме, — сказал он. — Отец наказал нам это.

Гара-киши в знак признательности прижал руку ко лбу и сердцу и прошел в дом. Ерем лежал на столе, окруженный плачущими женщинами, одетыми в черное. Гроб с телом покойного казался неожиданно огромным в этой просторной, но тесной от множества людей комнате, как будто в нем лежал великан. Гара-киши поморгал глазами, в них словно бросили песок.

Он отвернулся и вышел.

Мальчик уже устал сидеть. Он морщился и ерзал в своем плетеном кресле, пытаясь найти более удобную и безболезненную позу. Ему не хотелось будить маму Нору, она прилегла отдохнуть и, как видно, заснула. И ему было жаль будить ее. Да и с веранды не хотелось уходить. Он знал, что скоро и, как всегда неожиданно, из-за одного из этих холмов должен появиться зеленый, крытый брезентом фургон Айкарьянов. Приезжая, братья непременно привозили ему какой-нибудь подарок — чаще всего это бывали безделушки кустарного производства: свинцовый пистолет, стреляющий пробками; движущиеся забавные фигурки, вырезанные из дерева. Причем церемония вручения подарков всегда проходила в преувеличенно торжественной и шутливой форме: один из братьев вносил подарок на вытянутых руках, будто нес по меньшей мере герцогскую корону, и медленно, величественно шествовал от двери до противоположного конца палаты, где рядышком стояли две койки. За братьями следовали десятка полтора курортников, которые дружно ахали и стонали, потрясенные дарами. Мальчик, разумеется, догадывался, что восторги преувеличены, и они скорее забавляли его, нежели радовали, но тем не менее церемония эта доставляла ему больше удовольствия, чем сами подарки, которые обычно ломались и приходили в негодность на другой же день.

Но сегодня Айкараны почему-то запаздывали, а мальчик уже устал сидеть. Гара-киши, искупав Араба, увел его в сторону группы войлочных кибиток, недалеко от «Чертова моста». Под мышкой он нес седло с болтавшимися стременами.

— Мама… — негромко позвал мальчик, уверенный, что мать не услышит его, и почти не желая, чтобы она услышала: жалость к матери, желание, чтобы она поспала еще несколько лишних минут, было перемешано с желанием самому лечь и отдохнуть.

Оба эти желания были одинаково сильны, и он не знал, какое из них перевешивает. Тем не менее для очистки совести, что ли, он снова окликнул ее и опять негромко:

— Мама…

И прислушался, скрипнет ли кровать. Кроме матери, в комнате никого не было, все ушли на ванну, чтобы успеть вернуться к вечернему чаю.

Кровать не скрипнула. И тогда мальчик решился сделать то, чего хотел уже несколько дней, но не решался: попытаться пойти самому. Он чувствовал, что ему это удастся, но он боялся упасть, и эта боязнь вынуждала его скрывать от матери, что дело идет на поправку, что болей стало меньше. Мать и сама видела, что идет на поправку, мальчик уже самостоятельно пил и ел, ноги сгибались и разгибались свободнее, поэтому она удивлялась, когда мальчик упорно твердил, что ноги болят по-прежнему.

И вот сейчас он решился. Ухватившись одной рукой за перила веранды, а другой опершись на подлокотник кресла, он осторожно опустил ноги и встал. Перенес левую руку с кресла на перила и несколько секунд постоял, неуверенно переминаясь с одной ноги на другую. Затем медленно повернулся лицом к двери, расположенной так, что, идя к ней, приходилось сразу же оторваться от перил и, ни за что не держась, пересечь веранду — всего пять шагов. Был, однако, и другой путь, более безопасный, но длинный: опираясь на стены, пройти по краю всей веранды и так добраться до двери. Этот путь пугал своей бесконечностью.

Прикинув на глазок, мальчик избрал первый. Оторвав руки от перил, он постоял немного, как бы проверяя, насколько можно довериться обретенному равновесию. Решив, что довериться все же можно, он сделал шаг и тут же остановился, удивленно открыв рот.

Еще недавно ноги казались пудовыми, и передвинуть их на постели стоило неимоверных усилий. Эта чугунная тяжесть в ногах, казалось, навсегда врезалась в память. А тут нога вдруг пошла легко, без ожидаемых усилий, как бы сама собой. Эта легкость поначалу даже испугала мальчика своей непривычностью и тем, что вынуждала его сразу же, не сходя с места, переключиться на эту необычность и освоиться с нею.

Он сделал еще один шаг, не столько затем, чтобы продвинуться немного вперед, а скорее затем, чтобы заново почувствовать эту необыкновенную легкость в ногах и во всем теле, которая, несмотря на пугающую непривычность, доставляла ему острую, насквозь пронизывающую радость.

Еще три шага — и вот распахнутая настежь дверь в комнату. Но тут он наткнулся на неожиданное препятствие — порог. Он возвышался над полом на целых шесть или семь сантиметров! Мальчик растерянно остановился, ухватившись за край дверного проема: надо было обладать отчаянной решимостью, чтобы перешагнуть через такое препятствие… Он уже хотел окликнуть мать, но в этот момент чьи-то руки приподняли его, перенесли через порог и бережно опустили на пол. Мальчик обернулся назад и увидел, что веранда полна народу. Видимо, они с самого начала наблюдали за его попытками самостоятельно идти и поняли, что он хочет преподнести матери сюрприз. Мальчик на всякий случай приложил палец к губам, те понимающе закивали. У всех был заговорщицкий вид. Они остались на веранде, а мальчик, передохнув, зашагал дальше, хватаясь за спинки коек не столько потому, что устал, сколько будучи не в силах преодолеть искушение опереться на что-нибудь твердое.

Мать спала на последней койке, уютно свернувшись калачиком и накрывшись одеялом, и сейчас казалась такой маленькой и беспомощной и так сладко спала, что разбудить ее не поднималась рука. Но мальчик устал, и ноги его