Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— Нет.

— Отец, но…

— Я сказал — нет!

— Тогда хоть револьвер бери.

— Мириться с оружием не ходят, сынок. Да ты не бойся, я ведь там буду не один.

— Не верю я этому человеку, отец.

— Я тоже. Но не идти не могу, потом тебе же в глаза не смогу смотреть.

Сарушенский родник — Наргиз-булаг — был излюбленным местом сборищ деревенских парней и девчат, а по праздникам здесь собирались, чтобы кутнуть. Родник бил из гранитной глыбы, стекая по деревянному желобу чистой, прозрачной, как слеза, струей. В двух шагах от реки в густой тени ивняка бесшумно протекала речка. Небольшая площадка, очищенная от кустов и покрытая редкой травой, вполне соответствовала своему назначению. В углублениях вокруг площадки еще оставались зола и потухшие головешки от прежних костров.

Когда Ерем пришел, здесь уже вовсю горел костер и два человека суетились вокруг подвешенной к дереву бараньей тушки. Собралось человек пятнадцать.

— В честь чего праздник, сарушенцы? — спросил Ерем громко.

Сарушенцы растерялись от такого прямого вопроса: не сказать же в самом деле, что праздник в честь предстоящего примирения!

Неловкое молчание опасно затягивалось. Тогда на выручку сарушенцам подоспел Бахши:

— Это я решил, Ерем, кутнем разок с сарушенцами да заодно позабудем старое. Не первый год знаем друг друга, сам жалею, что вчера так нехорошо получилось, — сказал он, глядя Ерему прямо в лицо. Глаза в колеблющемся отсвете костра светились дерзко и вызывающе, не соответствуя словам.

— Что было, то прошло, — ответил Ерем, не отводя своих глаз. — А дело ты задумал доброе. Что же, принимай и мою долю. Кутить так кутить, — и похлопал по крупу навьюченного коня.

— Обижаешь, Ерем, сегодня я здесь хозяин.

— Кутить так кутить, — улыбнулся Ерем. — Чужой кусок в горло не лезет, если своего не добавлю.

— Гордый человек, — усмехнулся Бахши.

— Уж какой есть. Савад, сними поклажу с коня.

Бахши, натянуто посмеиваясь, отошел к костру. Опустившись на корточки, стал поправлять головешки.

— Признаться, думал — ты не придешь, Ерем. Думал — побоишься…

— А еще что ты думал, Бахши?

— Ничего больше. А сейчас вот думаю, хорошо, что вчера мои парни не прострелили тебе голову…

— Это почему же?

— Да так… не с кем сегодня было бы покутить…

— Что же, в добрый час.

— В добрый час! Почаще бы собираться нам у этого родника, — оживленно, пожалуй, даже слишком оживленно, подхватили сарушенцы, с тревогой прислушивавшиеся к разговору двух врагов.

На дымок и запах шашлыка потянулись еще с десяток крестьян, возвращавшихся с поля. Бахши радушно принимал всех, никому не отказывал. Он был без оружия, и сарушенцы восприняли это как добрый знак, поскольку никто из них до того, как появился здесь Ерем, не был уверен в добрых намерениях Бахши.

Было уже за полночь, а костер все еще горел, сарушенцы, порядком захмелевшие, через силу обгладывали остатки шашлыка. Ночь была теплая, никто не хотел уходить домой: не так уж часто им приходилось вот так, сообща, собираться у родника и пировать вволю. Об этом и шел сейчас оживленный разговор: не худо бы, дескать, хотя бы по праздникам собираться у родника и лакомиться шашлычком. И уж так разговорились, что и не заметили, что за суфрой нет ни Бахши, ни Ерема. Заметили это лишь тогда, когда неподалеку, в темной гуще ивняка, коротко треснул выстрел. Сарушенцы замерли с открытыми ртами, испуганно поглядели друг на друга. И кто-то сказал:

— А где Бахши и Ерем?

Сарушенцы повскакали с мест, разом обернулись в сторону, откуда раздался выстрел.

— Я здесь, сарушенцы, — сказал Бахши, появившись неожиданно, но все еще стоя в тени под ивой, — а Ерем там лежит, можете идти к нему. Я собрал вас для того, чтобы вы знали: Бахши никогда не прощает обид, два дня назад я валялся у него в ногах, и он насмехался надо мной. Я сказал, что напьюсь его крови, а теперь смотрите, — и он шагнул на площадку, освещенную костром, и сарушенцы в ужасе отпрянули от него: губы, подбородок и нос его были в крови. — Видели? Запомните это на всю жизнь… А я пошел.

С этими словами он скрылся между деревьями.

Оцепенелые крестьяне не сделали попытки удержать его, им это и в голову не пришло. Все, что свершилось, было слишком неожиданно и слишком жестоко, чтобы разум беспечно веселящихся людей мог воспринять случившееся с достаточной быстротой и силой.

Что потом с Бахши стало — никто толком не знал, он никогда уже не появлялся в Сарушене. Рассказывали, что, боясь мести сыновей Ерема, он поступил в «добровольческую» армию дашнаков и командовал конным эскадроном, а через несколько лет в бою с партизанами Зангезура был ранен и, не желая попасть в плен, покончил с собой.

В день похорон во дворе Ерема, что называется, яблоку негде было упасть. Толпы, людей сидели и стояли повсюду, где только было возможно. Из распахнутых настежь дверей и окон неслись причитания женщин, особенно выделялся голос Хатуи, жены Ерема.

Все молча прислушивались к этим голосам, старались поменьше говорить, а если и приходилось, то все больше о пустяках — остерегались: не приведи бог, дойдет до Бахши, несдобровать никому.

— Уж не он ли это, Николай, смотри-ка туда? — встревоженно заговорил один из сарушенцев и показал на западный склон горы. По склону, в клубах пыли, спускались человек десять всадников.

— Вроде не должно быть, — ответил Николай неуверенно. — Вроде баранов пригоняют…

— Значит, он. Быть беде…

Два дня