Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

Нора запротестовала было:

— Ну зачем вы это, что люди скажут!

— Ничего не скажут, — ответил Гасан Али. — Люди не звери, из-за куска жирного мяса вой не поднимут. К тому же они больные, им нельзя жирное, сидят на диете: ни жирное, ни соленое, ни горькое. Нельзя! А ты здоровая, тебе все можно.

…Абдулла, который был приставлен следить за порядком и очередностью пропуска больных на ванну, что и делал со всей доступной ему добросовестностью, решил вдруг, что он, как свободный человек, обладает всеми положенными правами, и в том числе правом ломать устаревшие традиции. Хотя никто не сомневался, что он самый жгучий из всех возможных брюнетов, тем не менее он однажды с грозным видом, не предвещавшим ничего хорошего всякому, кто вздумает утверждать обратное, спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Что я, рыжий, что ли? Я рыжий?

Банщица тетя Марьям, проходившая мимо, ответила:

— Нет, ты черный, Абдулла, а что?

— А то, что девятую кабину никому не давай, пока Нора-баджи не искупает своего сына. И всегда держи эту кабину в порядке. Никакой очереди для нее. Все! Пусть хоть свет перевернется! Понятно?

— Поняла. А я тебе что раньше говорила? — ответила банщица, которая раньше ничего не говорила.

Сказать по совести, этот шаг Абдуллы следовало бы расценить как акт высшего самопожертвования. Дело в том, что контингент больных, принимающих ванну, вовсе не ограничивался теми, что жили по путевке в гостинице. На территории курорта в палатках и войлочных кибитках жило по меньшей мере шестьсот «дикарей», больше половины которых принимали ванны.

Поистине надо было обладать отчаянным мужеством или слишком большим оптимизмом, чтобы быть уверенным, что тебя поймут, не разорвут на куски, если ты подойдешь к этим дремлющим на солнце людям и скажешь им: «Я знаю, сейчас ваша очередь на ванну, вы уже третий час дожидаетесь, но я вас все равно не пропущу, вместо вас пойдет вон та женщина с мальчиком на спине».

Это и сделал Абдулла. И ведь что удивительно: его выслушали, затем посмотрели в ту сторону, куда он показывал, увидели Нору с мальчиком на спине, медленно спускавшуюся по склону, и развели руками:

— Ну, разве что…

«Есаул» из уезда

…Весть об убийстве сарушенского кизира быстро распространилась по округе, и утром следующего дня из уездного жандармского управления прибыл следователь для выяснения обстоятельств дела. Он был русский, одетый в штатский костюм, однако повсюду его величали почему-то «есаулом». Ни имя его, ни фамилия не были доступны для произношения карабахцев — Поликарп Никанорович Восьмиреченский.

Восьмиреченский был настроен весьма скептически и не делал никаких иллюзий относительно того, чтобы поскорее найти убийцу. Он не первый год жил в Карабахе и неплохо знал нравы карабахцев и всякий раз, сталкиваясь с ними по тому или иному поводу, чувствовал себя чужаком среди них, хотя никто ему об этом прямо не говорил: его встречали радушно, охотно угощали, чем бог послал, но «есаул» был малый неглупый и понимал, что эти почести скорее воздавались его чину и власти, нежели были проявлением дружеских чувств. И он не ошибся. Потолкавшись среди сарушенцев, поглядев на убитого, уже приготовленного для погребения, наугощавшись чем бог послал, Восьмиреченский уехал восвояси, так ничего и не выяснив. Из рассказов сарушенцев получалось так, что убийство было случайное: собрались, поговорили, а потом у кого-то выстрелило ружье…

Дальше разговор шел таким манером:

— Само собой выстрелило?

— Ясное дело, само, значит, собой!

— Так-таки и само?

— Само, само, клянусь солнцем над твоей и моей головой, само!

— А может, кто-то нажал на курок?

— На что нажал? На курок? — Сарушенцы переглядывались, демонстрируя наивное удивление. — Правда, а может, кто-то нажал, а? Не может же он сам, значит, нажаться? А не нажать, так оно и не выстрелит!

Следователь сдерживал готовый прорваться хохот и продолжал следствие:

— Это вы верно заметили, старики. Если не нажать, оно не выстрелит.

— Не выстрелит, не выстрелит! Это уж точно, что не выстрелит!

— Стало быть, кто-то нажал?

— Нажал, нажал, как не нажать!

— Кто же нажал?

— Правда, кто нажал? Кто мог нажать?

— Вот я и спрашиваю, — кто?

— Да вот мы тоже спрашиваем… Сако, может, ты? Нет, вроде не ты.

— Не я, меня там не было.

— И меня не было. Вани, не ты ли нажал?

— Меня тоже не было. Да у меня и ружья-то нет. Прошлым летом медведь стянул.

— А ведь верно, ха-ха! Ведь верно, медведь стянул! Занятная история была, значит! Поверишь ли, целую неделю мы смеялись над Вани, животы себе надорвали! Пошел он, значит, прошлым летом на медведя. День искал — нету, два искал — нету, три искал — опять нету! Одним словом, — зачем тебе голову морочить, — через неделю встретил он медведя. Ну и медведь, я тебе скажу, всем медведям медведь, гора, а не медведь. Вани выстрелил — то ли попал, то ли не попал, кто знает. Тут медведь, значит, как заревет и на нашего Вани. А наш со страху обмер. Так было или не так, ара, Вани?

— Так, так.

— Так! Видишь, сам говорит, что так! Обмер, значит, со страху и вместо того, чтобы еще раз выстрелить, метнул в него свое ружье! Это в медведя, значит! А сам, значит, прижался к дереву и закрыл глаза, смерти ждет. Подождал немного — живой, еще подождал — опять живой.