Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

но она отказывалась, она никому не доверяла своего мальчика, ей казалось, что только на ее спине ему будет покойно. И кто знает, может быть, так оно и было… А людям оставалось лишь молчаливо отдавать должное мужеству и долготерпению этой женщины.

Сами того не замечая, они очень скоро сделались общими любимцами курортников, врачебного и обслуживающего персонала Истису, что нередко приводило к некоторым очень симпатичным нарушениям курортного распорядка, которые, случись они на благословенных берегах Черного моря, легко сошли бы за скандальные или, по крайней мере, чрезвычайные происшествия и за которые ни одному курортному начальству не сносить бы головы.

Первые дни она жила в женском номере. И было так: по утрам, дождавшись, когда все мужчины встанут и оденутся, она приходила к сыну, умывала его, одевала, затем взваливала его себе на спину и отправлялась на ванну. После ванны, уложив сына в постель, бежала за завтраком в столовую. Покормив сына, принималась стирать и гладить белье, готовясь к вечерней ванне, потом опять в столовую — за обедом (отекшие руки мальчика мешали ему есть самому, и Норе приходилось кормить его самой). После обеда, когда все ложились отдыхать, она шла в столовую и без всякого аппетита ела остывший сур и жаркое. И снова в гостиницу — готовиться к утренней ванне, стирать и гладить, пока светло (по вечерам горела только керосиновая лампа, одна на весь номер). Едва управившись с этим, опять взваливала сына на спину и несла на вечернюю ванну.

А идти надо было метров триста, каждое мгновение рискуя поскользнуться и упасть. И при этом бодриться:

— Держись крепче, а то мы с тобой исполним цирковой номер. Как он называется, ты не помнишь?

— Сальто. Мам, ты устала?

— Нет. А зачем ты спрашиваешь?

— Так, сам не знаю.

— А вздыхаешь зачем?

— Хочется самому прогуляться.

— Ты ведь еще не совсем постарел, правда?

— А что?

— Ты еще успеешь прогуляться.

— Наверно…

— Не наверно, а так и будет. Повтори.

Мальчик смеялся и повторял:

— Так и будет!

На отдых ей оставалась только ночь, но и ею она почти не пользовалась. Чуть ли не каждые полчаса ей мерещилось, что ее зовут из соседнего номера; бесшумно, чтобы не разбудить соседок, она выходила на веранду и, приблизившись к двери мужского номера, прислушивалась, приникнув ухом к замочной скважине, пока не убеждалась, что в палате все спокойно и никто не звал ее…

Каждому свое

…Сельская площадь была полна народу. Сельчане стояли хмурые, напуганные, подавленные — не столько смертью пастуха Айказа, сколько неведомыми, но, должно быть, грозными последствиями этой смерти для всего села. У всех в памяти были еще свежи события пятого года. Тогда тоже кто-то, где-то, кого-то убил (кто, где и кого — никто не знал), а потом поднялись села на села…

Сельчане теснились к Бахши, сидевшему на рослом, золотой масти жеребце. Это был краснощекий крепыш в хромовых офицерских сапогах с высокими голенищами и в защитном френче, перетянутом вдоль и поперек патронташами; на левом его боку висел маузер в деревянной кобуре, серебряная цепочка захватанной полированной рукоятки тянулась через могучий, выпирающий из-под френча живот к кожаной портупее.

Бахши был уроженцем одного из низинных сел, но появлялся в Сарушене и в других селах всегда именно тогда, когда там начинало пахнуть кровью, — появлялся в качестве очередного «покровителя и защитника армянства» в Карабахе. Говоря по чести, карабахское «армянство» охотно отказалось бы от этого «покровителя», так как каждое его вмешательство во взаимоотношения армянских и азербайджанских крестьян всегда оборачивалось несчастьем для тех и для других: самый незначительный спор по любому поводу, который можно было бы за полчаса решить полюбовно и к обоюдному согласию, Бахши ухитрялся обострять, придавая ему, так сказать, «национальный» колорит, и доводить дело до кровопролития. Но отвязаться от него не было никакой возможности, он со своим отрядом терроризировал все окружные села и каждого, кто намекал на то, что «свои собаки грызутся — чужая не лезь», Бахши объявлял «изменником нации» и немедленно расправлялся с ним. Этому покровителю, как видно, не терпелось вписать свое имя в историю армянского народа, и непременно золотыми буквами…

Ерем протолкнулся сквозь плотную толпу сарушенцев, правой рукой нащупывая в кармане рукоятку нагана, подошел к Бахши.

— К добру ли приехал, Бахши?

— Или не слышал?

— Слышал краем уха, нашего дурака в горах убили. А как это было, не знаешь?

— Разное говорят, вот соберем людей, поедем в горы, там увидим. Ты тоже седлай коня, Ерем. Мы этого дела так не должны оставлять!

— Это верно. Только зачем людей брать, Бахши?

У Бахши гневно вскинулись брови:

— Ты о чем это, Ерем?

— Мы возьмем людей, они возьмут людей — что же получится?

— Там посмотрим.

— Будет поздно, Бахши. Потом будет поздно.

Бахши смерил его взглядом:

— Или ты не мужчина, Ерем? Я тебя таким не знал.

— Мужчина я или нет — о том моя жена лучше знает. А затеял ты недоброе дело. Уездные власти сами разберутся, кто виноват, а кто нет. А уж если тебе непременно надо самому влезать в это дело — поедем в горы вдвоем, я и ты.

Такого оборота, как видно, не ожидали ни сам Бахши, ни прислушивающиеся к их разговору сельчане.

Кто-то несмело попытался вступить в разговор:

— Говорят, играли в чилиги[8], а там и заспорили, Айказ, значит, и Мухтар, сын кривого Гасана. Слово, значит, за