Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

— Алло? — с первого вызова ответила жена, должно быть не отходившая от телефона.

— Марина, я звоню из больницы. Его взяли в операционную.

— Что собираются делать?

— Не знаю. Ты ложись и спи, я приеду не скоро.

В комнату вошла заспанная старушка в белом халате.

— Телефон долго не занимайте, — сказала она.

Коробов попрощался с женой и положил трубку. И только тогда понял, что сказать жене ему, собственно, было нечего, звонил, чтобы как-то убить время: оно тянулось невыносимо медленно.

— Где тут у вас операционная? — спросил он у сердитой старухи.

— На втором этаже в конце коридора. Да тебя туда и не пустят.

— Знаю, — сказал Коробов.

Он сел на кушетку, прижался затылком к холодной стене. На противоположной стене часы четко отстукивали секунды, уходящие в прошлое, в вечность, они уже не вернутся, они летят все дальше, дальше… потом разворачиваются и идут крыло в крыло… а снизу уже бьют зенитки, а рядом хлопают разрывы… а навстречу идет девятка «мессеров».

Коробов вздрогнул, открыл глаза и сразу посмотрел на часы: скоро пять… Быстро встал, поднялся на второй этаж. Длинный коридор. На другом конце коридора плотная приземистая фигура в белом халате. Врач. Тот самый. Он идет медленно, устало… Коробов пошел навстречу, пытаясь на расстоянии что-то прочитать по выражению лица хирурга.

— Как, доктор?

— Поздно. Впрочем, год назад тоже было бы поздно. Я ампутировал ему обе ноги, вот здесь, — он провел ребром ладони по правой ноге чуть ниже паха. — Вся кровеносная система ни к черту. Если выживет, будет чудо.

— Так, понятно. К нему можно?

— Нет, его сейчас возьмут в палату. Идите по своим делам, придете часов в девять. К тому времени он очнется от наркоза…

Ровно в девять Коробов был в больнице. Ему выдали халат и провели в палату.

Фрид лежал на дальней койке у окна. Лицо у него было белое, словно гипсовая маска, лишь глаза казались темнее обычного и неправдоподобно большими.

— Ну как, Фрид? — спросил Коробов, скосив глаза на плоскую омерзительную ровность одеяла на том месте, где должны были быть ноги.

Фрид неопределенно кивнул, попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Коробов пожал его холодную руку.

— Нора знает? — спросил Фрид.

— Нет, я еще не звонил ей, ждал, пока ты очнешься.

— Правильно сделал. А теперь дай-ка твою расческу, моя осталась дома. И иди позвони.

Коробов дал ему расческу и вышел. Телефон стоял в коридоре, на столе дежурной медсестры. Он позвонил Норе на работу, сказал, что Фрид в больнице. «А что с ним?» — встревоженно спросила Нора. Коробов не успел ответить: он внезапно заметил, как по длинному коридору забегали врачи, сестры, санитары.

— Нора, придешь, все узнаешь, мне надо к нему! — Он дал отбой, быстро пошел в палату, где уже метались люди в белых халатах…

…Нора приехала спустя полчаса. Коробов встретил ее на первом этаже.

— Как Фрид? Что с ним? — резко спросила она, по окаменевшему лицу Коробова почувствовав недоброе.

Коробов взял ее за локоть и сказал негромко:

— Понимаешь, Нора, его уже нет. Фрид умер… только что…

Нора непонимающе смотрела на него.

— Кто умер? Фрид?

Коробов не ответил, он продолжал держать ее за локоть. Нора внезапно почувствовала, что ей неудержимо хочется смеяться. У нее даже вырвался тихий смешок. Она затравленно посмотрела вокруг себя, и опять у нее вырвался короткий смешок. И тут же она ощутила, как пальцы Коробова, словно железные тиски, сдавливают ее локоть, все больнее, больнее, больнее.

— Мне больно, — взмолилась она, — мне больно, больно, ах, как больно, Коробов…

Коробов наконец выпустил ее локоть, рукавом пиджака вытер себе лицо. Нора сказала совершенно трезвым голосом:

— Где он сейчас?

— Наверху, — сказал Коробов и направился к лестнице.

Она пошла за ним.

Они поднялись на второй этаж. Вошли в палату. Фрид лежал на той же койке, укрытый с головой белой простыней.

— Вот он, — сказал Коробов.

Нора опустилась на стул у изголовья Фрида. Коробов тихо вышел, оставив ее наедине с любовью, умершей только что, но убитой еще в сорок третьем году под Курском.

ГАРА-КИШИ

По горной тропинке, то и дело теряющейся среди скал и зарослей ежевики, на вороном красавце жеребце едет молодая женщина в городской одежде. Одной рукой она придерживает мальчика, сидящего впереди нее, вплотную к изогнутой луке казачьего седла, а другой — уздечку, длинный конец которой одновременно служит ей плетью, которую она ни разу не пустила в дело: жеребец идет легкой, веселой, чуть пританцовывающей иноходью, часто горделиво вскидывая голову, всякий раз этим пугая молодую женщину и приводя в радостный восторг мальчика, который взрывается звонким захлебывающимся смехом.

Несколько впереди, ровным и в то же время размашистым шагом коренного горца, не знающего иной дороги, кроме крутых скалистых троп, идет старик в бараньей косматой папахе и чарыхах из сыромятной буйволиной кожи. Через левое плечо старика перекинут старенький ковровый хурджин. Это местный проводник и хозяин жеребца — Гара-киши[6], промышляющий на участке дороги, между Кельбаджаром и курортом Нотису.

Нора — так зовут молодую женщину — слышала, что Гара-киши не меньше семидесяти лет. Однако на вид ему можно дать не больше пятидесяти. Сухощавый,