Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

С мальчиком на руках он двинулся к выходу. У двери столовой стоял фургон, курортники, прикрывшись от дождя кто чем мог — пустыми мешками, кусками картона, а то и медными подносами, — сгружали последние ящики с продуктами.

Из раскрытых дверей и окон столовой рвались переливы гармони. Это Паша-даи готовился принимать гостей к ужину.

В сторонке одиноко стоял Гара-киши, придерживая за уздечку своего Араба, и молча исподлобья смотрел на приближающуюся толпу, возглавляемую Айкараном-старшим, несшим на вытянутых руках весело смеющегося мальчика. Ливень усиливался, но старик словно не замечал его.

«Где брат твой…»

…Все это произошло в двенадцатом году. А через три года, когда кровавые события в Турции были в самом разгаре, оттуда приехал младший брат Гара-киши — Ясир. Большую часть своей жизни он провел в Турции: он был на службе у одного крупного карабахского купца, торговавшего шерстью и кожей, торговый дом которого имел свои конторы в Турции, Иране и Афганистане. К себе на родину Ясир приезжал раз в два-три года весной и оставался до первых заморозков. У него был дом в селении Дашгала, в сорока верстах от Сеидлара, у подножья Мрав-дага.

Узнав о приезде брата, Гара-киши не стал дожидаться, пока тот сам заедет к нему, оседлал коня, приторочил к седлу большой хурджин с нехитрой, но обильной деревенской снедью и пустился в дорогу.

Их было всего два брата, и они любили друг друга. Ясир не раз уговаривал его переехать в Турцию, зажить с ним одной семьей. Но Гара-киши в ответ лишь качал головой:

— Что мне там делать, в чужой стране?

— Какие же они чужие? — обижался Ясир. — Одной с нами веры, одной крови.

— Насчет крови не знаю — ни отец, ни дед наш не были турками. А земля моя здесь, вот эти горы. Здесь я родился, здесь хочу умереть.

— Черта тебе в этих горах!

Гара-киши пожимал плечами, он не понимал отвращения Ясира к горам.

— Они вскормили меня, Ясир, в кровь мою вошли… Вырви вон то дерево — оно среди камней растет, на скудной почве — и пересади в другую землю, богатую — что с ним будет? Умрет, и все. Так и я.

— Ты просто не умеешь жить, — вздыхал Ясир. — У тебя нет вкуса к жизни.

…Встреча братьев, поначалу обрадовавшая обоих, проложила первую трещину в их отношениях. Гара-киши в тот день уехал от него поздно, было уже темно. Уехал растерянный, потрясенный… В те дни из Турции приходили тяжелые вести о расправе над местным армянским населением, и Гара-киши спросил у брата, что же все-таки там происходит, неужто все, о чем рассказывают, правда?

— Правда, — сказал Ясир, но сказал так, что Гара-киши не заметил в его тоне горечи или сожаления. Это его насторожило.

Он попросил рассказать об этих событиях подробнее. Ясир сперва говорил не очень охотно, но постепенно вошел во вкус. В те дни он был по своим делам в Халебе[9]. Вали[10] города, с которым Ясир был в дружеских отношениях, пригласил его к себе. В его же присутствии он подписал приказ о том, чтобы все армяне, проживающие в Халебе, в трехдневный срок покинули город. Подписав приказ, он дружески подмигнул Ясиру:

«Не хочешь ли посмотреть, как мои заптии[11] будут забавляться? Веселое будет зрелище!»

В знак признательности Ясир приложил руку к сердцу. Он хотел посмотреть, как будут забавляться заптии.

«В таком случае вот тебе записка к господину мутесарифу[12]. Я прошу его прикомандировать тебя к одному из отрядов заптий. Сам заптия-баши будет слушаться тебя!»

Ясир долго рассказывал брату, не упуская ни одной подробности, о сценах избиения армян, о том, как выгоняли людей из родных домов, угоняли за многие версты и вырезали целыми семьями, как измывались над женщинами и молодыми девушками на глазах мужей, матерей и отцов, как грабили нехитрое добро несчастных. Он рассказывал о дорогах, усеянных трупами людей, обманом вывезенных за город, под предлогом переселения. «Гяуры», «враги ислама», «неверные» — все эти слова, на которые упирал Ясир, ничего не значили для Гара-киши: годами и десятилетиями он жил бок о бок с этими «гяурами», «неверными» и ничего дурного от них не видел.

— Что с тобой, Ясир? — не выдержав, спросил Гара-киши.

Ясир нахмурился: он понял, что они с братом разные люди и что это всерьез…

— Наши отцы и наши деды, — произнес Гара-киши медленно и тяжко, словно бы сразу постарев на двадцать лет, — и горе свое и радость делили с армянами, мы с ними были друзьями. А ты осквернил эту дружбу, Это нехорошо, это грех на твоей душе. У меня был друг — его звали Ерем, — ты его знаешь. Три года назад его убили за то, что он укрыл меня в своем доме. Этого я никогда не забуду…

Он с трудом поднялся, надел свою чуху, направился к двери. Уже выходя из дома, он последний раз повернулся к брату и прибавил:

— И ты никогда не заставишь меня забыть это…

Ясир не стал удерживать его.

Однажды ночью в середине осени Гара-киши проснулся, обливаясь холодным потом, — ему послышалось, будто на улице стреляют. Последние дни он жил в тревожном ожидании, что брат выкинет что-нибудь из ряда вон выходящее. Неожиданно постучали — стук был настойчивый, нетерпеливый… Этот стук, вероятно, во сне и показался ему выстрелами.

— Гара-даи! Гара-даи, проснись! Беда!

Голос был молодой и незнакомый.

— Кто там? Что случилось?

— Чтоб дом твой рухнул! Открой же наконец! Говорю тебе, беда! Я из Дашгалы! Ахмед, сын Мамед-аги!