Юлий Цезарь - Гульельмо Ферреро

Книга Цицерона становилась более и более меланхоличной. Когда Брут упоминает Л. Манлия Торквата, Цицерон замечает ему, что следует умолкнуть: «Печальна память о прошедших несчастьях, но еще печальнее ожидание несчастий грядущих».[791] И Цицерон снова завидует участи Гортензия. Он сожалеет, что его земное странствование оканчивается в этой «ночи республики», и жалеет Брута, который так молод и увидит еще большие бедствия.[792] По мере приближения к концу книга делается все мрачнее. Письма, написанные в эти месяцы Цицероном к Варрону, также полны скорби.[793] Семейные печали угнетали его так же, как общественные бедствия. Его милая Туллия не могла больше жить с Долабеллой; неизвестные мотивы вызвали между Теренцией и им одну из тех странных ссор между старыми супругами, в которых по временам прорывается старческое раздражение, так что Рим едва не увидал одновременно разводов и отца и дочери.[794] Теперь, когда жаркие споры на форуме и в сенате, высокие порывы честолюбия и удовольствие быть видным лицом не занимали более его мыслей, тоска относительной бедности, в которую он впал, и домашние затруднения нависли над ним и отняли у него энергию, необходимую для борьбы. Он мог найти утешение, только отдаваясь своим любимым занятиям, стараясь разрешить многочисленные вопросы римской истории, которые ему предлагал Аттик, большой любитель археологии, между делом собиравший материалы для написания анналов Рима. Единственным удовлетворением для него в эти столь мрачные дни было уважение, выказываемое ему самыми выдающимися и образованными лицами из партии Цезаря, почти ежедневно приглашавшими его на свои пиры.[795] Гирций даже просил его давать себе уроки красноречия и давал в его честь прекрасные обеды[796] вместе с Долабеллой, сохранившим дружбу старика, несмотря на его вину перед Туллией. Своим очарованием он сумел заставить старого оратора простить свое поведение, как умел добиться прощения у Цезаря, у всех знакомых мужчин и особенно у всех женщин.[797] Ослабев от лет и печалей, Цицерон для развлечения принимал приглашения, хотя время от времени чувствовал угрызения совести, когда события напоминали ему о несчастной катастрофе, в которой погибло столько его друзей, в числе которых самым последним был Катон.

Старый аристократ окончил свою жизнь с тем же упрямством, с каким жил. Получив поручение защищать Утику, после битвы при Tance он понял, что всякое сопротивление бесполезно. Не желая принимать прощения от Цезаря, он однажды, спокойно приведя в порядок свои дела и простившись со своим сыном, удалился в свою комнату, долго читал Федона, а потом вонзил меч себе в грудь. Его нашли уже в агонии.[798]

Присоединив к Империи царство Юбы и собрав значительную контрибуцию, Цезарь 13 июня выехал из Утики. 16 июня он высадился в Каралах (совр. Cagliari), где оставался до 27 июня и откуда послал Гая Дидия и солдат в Испанию преследовать последние остатки врага. Дули встречные ветры, и он смог вернуться в Рим только 25 июля.[799] Немедленно по прибытии он произнес одну речь к народу, а другую — к сенату, в которых восхвалял размеры завоеванной в Африке области, ее плодородие, изобилие хлеба, которым она могла снабжать Рим. Он утверждал, что его правление не будет тираническим и что он будет только вождем народа.[800] Он не принял немедленно полномочий диктатора на десятилетний срок,[801] удовольствовавшись званием консула, а также избирательной властью и praefectura morum.

Но если эти речи были и недурны, то многие ожидали фактов с большим беспокойством, слагающимся из зависти, старой ненависти и нового страха, что огромные, только что предоставленные Цезарю полномочия могут быть еще более увеличены. Теперь, когда мир был установлен, некоторые даже надеялись на реставрацию республиканских учреждений; большинство, однако, страшилось открытой насильственной и склонной к грабежу тирании. Скоро и те, и другие заметили свою ошибку. Цезарь не был ни сладострастным скептиком, как Сулла, ни дилетантом, как Помпей. Это был беспокойный и пылкий дух, для которого были необходимы лихорадочная деятельность, сильные эмоции и упорная работа. После стольких лет волнений и усилий для выполнения своего достопамятного дела он мог наконец командовать армией, раздавать государственные должности доверенным лицам и располагать крупными суммами денег. Как тяжело ему было бы возвратиться к частной жизни и отказаться от реализации великих замыслов, которыми был полон его дух!

Но даже если бы он хотел отказаться от верховной власти, он не смог бы сделать этого. Цезарь был, так сказать, пленником своей собственной победы. Он, подобно Сулле, одерживая победы, возбуждал в массах самую сильную и самую опасную страсть хвоей эпохи — алчность, обещая солдатам горы и моря, привилегии, территории, деньги, нагромождая обещания в Испании на обещания в Аримине, обещания в Брундизии — на обещания в Испании, а на обещания в Брундизии — новые и еще большие обещания, данные после поражения при Диррахии. Все теперь доверяли ему, уверенные в нем благодаря молве о его чудесной щедрости. Теперь он мог отказаться от всех других своих слов под предлогом, что они были ложью, сказанной, чтобы одурачить веривших ей глупцов; но он должен был какой бы то ни было ценой сдержать обещания, данные тридцати или сорока тысячам людей, покинувших врага, чтобы перейти к нему, и которые уже три года мечтали лишь о том, чтобы спокойно поселиться на землях, где они могли бы пользоваться обещанными им деньгами. Последние мятежи легионов показали, что пытаться играть с этими массами, крайне возбужденными его обещаниями и гражданской войной, значило бы вызвать военную революцию, в которой Цезарь погиб бы первым. Подобно Сулле, он был лично ответствен за сделанные им обещания и за допущенные им химерические надежды. Подобно Сулле, он не мог раньше, чем вознаградит своих сторонников и солдат, отказаться от верховной власти, которая была единственным действенным средством, чтобы сдержать свои обещания.

Те, кто надеялся, что Цезарь мог бы сложить тогда свои полномочия, ошибались; равно ошибались и те, кто ожидал насилий новой тирании, подобной тирании Суллы. Цезарь, конечно, имел основание негодовать на остатки помпеянской партии и на высшие классы Рима за их неискренность со времен Фарсальской битвы. Он не стеснялся во время триумфов обнаруживать дурное расположение духа. Триумфов было четыре и продолжались они четыре дня: первым был триумф победы над галлами, вторым — над египтянами, третий — над Фарнаком, четвертый — над Юбой. Во время последнего триумфа Цезарь показал оружие, отнятое у римлян, и карикатуры на своих главных врагов, в том числе на Катона. Если Цезарь не заботился скрывать своего отвращения к римской знати и своего намерения опираться на народные классы и пришел, таким образом, к решению управлять республикой, не считаясь с претензиями и предрассудками консервативных классов, то он очень хорошо знал, что ему не удалось выполнить и десятой части того, что сделал Сулла. Одна из самых крупных ошибок, допускаемых всеми историками Цезаря, состоит в уверенности, что после Фарсалы и Тапса положение Цезаря было очень прочным, что он был всемогущим распорядителем государства и всего римского мира. В действительности он не был ничем подобным. Сулла спас всю Империю от неминуемой гибели и избавил целый класс граждан от политического уничтожения, а Цезарь был просто победителем в междоусобной войне, порожденной в желавшей мира стране соперничеством двух политических котерий. Он не имел ни престижа власти, вызывавшей ужас, ни престижа славы, который мог бы сравниться с престижем Суллы, ни армии, верность которой была бы для него несомненна, ни партии, с которой он был бы в единстве и согласии. Раздор, напротив, закрадывался в его ряды, и блок его партии давал каждый день новые трещины. Сам Антоний, которого он хотел принудить оплатить купленное на аукционе имущество Помпея, наполнял тогда Рим жалобами и угрозами в его адрес; говорили даже, что он искал для Цезаря наемного убийцу.[802]