Юлий Цезарь - Гульельмо Ферреро

ТРИУМФЫ ЦЕЗАРЯ

Это новое возвращение к популярной политике должно было иметь очень важные последствия. С одной стороны, оно положило конец всякой надежде на примирение между Цезарем и консервативными классами. Последние, в сущности, должны были еще раз удивиться умеренности Цезаря, удовольствовавшегося продажей имений своих павших врагов. Но настроение было таким смутным и раздраженным, что конфискация имущества Помпея была воспринята как акт чудовищной мстительности и тирании и вызвала громкие отклики. Правое крыло цезарианской партии было весьма недовольно неожиданным обращением Цезаря с Антонием и с Долабеллой. Таким образом, месяцы, которые Цезарь провел на войне в Африке, казались высшим италийским классам долгими и беспокойными. Всех очень озаботили намерения Цезаря. Что сделает он, когда узнает о крайнем упорстве помпеянцев? Продажа имущества прежних сторонников Помпея, закон о наемной плате, милость, оказанная Долабелле, были дурными предзнаменованиями. Правда, с начала 46 года Цезарь не был уже диктатором,[783] но не заставит ли он дать себе новые полномочия после победы, которая казалась вполне обеспеченной? Подобно тому как весной небо сразу меняется и по земле пробегает тень, когда на солнце находит густое облако, затем снова появляется веселый свет, опять сменяемый тенью, точно так же в душе Италии шли друг за другом эти тучи меланхолии; тень от них мы видим еще и теперь, после стольких столетий, в книгах, написанных в эти месяцы; и она, эта тень, является самым утонченным истолкователем идей и чувств высших классов. Цицерон, ободренный Брутом, с которым он был связан тесной дружбой, забыв о случившихся во время киликийского проконсульства неприятностях, снова взялся за перо. В начале 46 года он начал писать в форме платоновского диалога между Брутом, Аттиком и собой историю латинского красноречия, известную под названием «Brutus seu de clans oratoribus». Но история литературы не могла отвлечь его ум от занятий политикой; и хотя в начале диалога Аттик заявляет, что «говорить о политике не будут»,[784] намеки и сожаления дают чувствовать себя при каждом удобном случае. С первых страниц чувствуется скорбь, причиненная Цицерону вновь начавшейся гражданской войной, которая заставляет его завидовать участи Гортензия, умершего ранее, чем он увидел форум опустевшим и немым.[785] Далее Брут воздает горячую хвалу первому консулу республики, который разрушил монархию и от которого по отцовской линии, как доказывает Аттик, большой любитель археологии, происходит и сам Брут.[786] Затем хвалят Марцелла, консула 51 года, врага Цезаря, удалившегося в свое митиленское изгнание подальше от «общих и роковых бедствий».[787]

Но Цицерон успел написать только половину своей книги, когда из Африки пришло известие, что война окончилась 6 апреля выигранной Цезарем битвой при Taпce. На этот раз последний не был склонен к милосердию. Фавст Сулла, Л. Афраний и Г. Юлий Цезарь, попавшие в его руки, были казнены. Л. Манлий Торкват, М. Петрей и Сципион кончили самоубийством. Только Лабиену и Гнею Помпею удалось бежать в Испанию, а Катону — в Утику. Итак, печальные предчувствия писателя были подтверждены фактами: убийства начались! Остатки консервативной партии собирались в молчании, чтобы оплакивать своих потерянных друзей и гибель республики. Для наиболее честолюбивых сторонников Цезаря эта победа явилась поводом заставить декретировать ему, как и опасались благоразумные люди, самые чрезвычайные полномочия: десятилетнюю диктатуру, цензорское достоинство под названием praefectura morum,[788] право предлагать кандидатов в народные трибуны и эдилы.[789] Впечатление было ужасное. Никогда самые крайние пессимисты не предполагали такой дерзости. Особенно чудовищной и почти монархической тиранией казалась десятилетняя диктатура людям, которым традиция внушила столь сильную ненависть к абсолютной власти и единоличным продолжительным, безответственным должностям.[790] Нельзя было больше сомневаться: эта диктатура будет сопровождаться правлением котерии, конфискациями и насилиями. Однако было невозможно противиться ей: левое крыло в партии Цезаря, видимо, с каждым днем приобретало все большее влияние и хотело увеличить власть своего вождя, чтобы вместе с тем увеличить свою собственную. Эта клика вместе с несколькими фанатичными поклонниками и многочисленными льстецами, окружившими человека, который, подобно Сулле, стоял с этих пор во главе всех войск Империи, навязывала свою власть сенату, комициям, а также наиболее умеренным сторонникам Цезаря, внутренне не одобрявшим всего происходившего, но не смевшим открыто противиться этому.

Книга Цицерона становилась более и более меланхоличной. Когда Брут упоминает Л. Манлия Торквата, Цицерон замечает ему, что следует умолкнуть: «Печальна память о прошедших несчастьях, но еще печальнее ожидание несчастий грядущих».[791] И Цицерон снова завидует участи Гортензия. Он сожалеет, что его земное странствование оканчивается в этой «ночи республики», и жалеет Брута, который так молод и увидит еще большие бедствия.[792] По мере приближения к концу книга делается все мрачнее. Письма, написанные в эти месяцы Цицероном к Варрону, также полны скорби.[793] Семейные печали угнетали его так же, как общественные бедствия. Его милая Туллия не могла больше жить с Долабеллой; неизвестные мотивы вызвали между Теренцией и им одну из тех странных ссор между старыми супругами, в которых по временам прорывается старческое раздражение, так что Рим едва не увидал одновременно разводов и отца и дочери.[794] Теперь, когда жаркие споры на форуме и в сенате, высокие порывы честолюбия и удовольствие быть видным лицом не занимали более его мыслей, тоска относительной бедности, в которую он впал, и домашние затруднения нависли над ним и отняли у него энергию, необходимую для борьбы. Он мог найти утешение, только отдаваясь своим любимым занятиям, стараясь разрешить многочисленные вопросы римской истории, которые ему предлагал Аттик, большой любитель археологии, между делом собиравший материалы для написания анналов Рима. Единственным удовлетворением для него в эти столь мрачные дни было уважение, выказываемое ему самыми выдающимися и образованными лицами из партии Цезаря, почти ежедневно приглашавшими его на свои пиры.[795] Гирций даже просил его давать себе уроки красноречия и давал в его честь прекрасные обеды[796] вместе с Долабеллой, сохранившим дружбу старика, несмотря на его вину перед Туллией. Своим очарованием он сумел заставить старого оратора простить свое поведение, как умел добиться прощения у Цезаря, у всех знакомых мужчин и особенно у всех женщин.[797] Ослабев от лет и печалей, Цицерон для развлечения принимал приглашения, хотя время от времени чувствовал угрызения совести, когда события напоминали ему о несчастной катастрофе, в которой погибло столько его друзей, в числе которых самым последним был Катон.