Юлий Цезарь - Гульельмо Ферреро

Многие из этих реформ нравились консерваторам и несколько умеряли скорбь, которую они испытывали, видя во время четвертого триумфа карикатуру на Катона, этого героя высших классов Италии. Цицерон, написавший Цезарю похвальное слово и занявшийся затем составлением диалога «Orator»,[816] спрашивал иногда себя, восстановит ли он республиканский образ правления; он наблюдал за всеми действиями Цезаря, расспрашивал его близких друзей, в какой-то день надеялся, в другой — отчаивался. Его надежда была очень прочной до середины сентября, когда он, выйдя из своего траура по республике, прервал молчание, которое хранил до сих пор в сенате, чтобы в речи, полной похвал Цезарю, испросить прощение Марцеллу. В этой речи он намекнул даже на восстановление гражданского правительства.[817]

Но когда в конце сентября Цезарь освятил храм Венеры Genetrix, Цицерон и общество были очень шокированы, увидев там статую Клеопатры, изваянную Аркезилаем, одним из самых знаменитых римских скульпторов.[818] Все негодовали, и устроенные по этому случаю народные празднества лишь увеличили возмущение. Они были грандиознее, чем в дни триумфа: были организованы охоты на диких зверей, бои гладиаторов, театральные представления во всех кварталах и на всех языках, чтобы могла развлекаться вся космополитическая чернь; была, наконец, навмахия на искусственном озере! Цезарь хотел, следовательно, задобрить народ так же, как старался унизить сенат, выбирая сенаторов из самых темных людей и даже среди профессиональных гаруспиков.[819] Эти выборы, так же как необъяснимое промедление Цезаря с созывом комиций, были очень непопулярны. Вскоре за ними последовала целая серия неприятных неожиданностей. Так, однажды Цицерон получил благодарность от некоторых восточных князей за сенатусконсульт, утверждения которого в сенате он добился, даже не зная о самом существовании этих лиц.[820] Энергия Цезаря вырождалась временами в дикое нетерпение; например, он принудил Архиселая выставить в храме Венеры Genetrix неоконченную статую, лишь бы открыть его.[821] Он часто наспех проводил совещания, что многим не нравилось. Не были многие удовлетворены также назначением правительственных лиц на 45 год: за редкими исключениями все они были старыми друзьями Цезаря,[822] ненавистными консерваторам; например, Ватиний или Саллюстий, который после битвы при Tance был сделан пропретором Нумидии и оставлен там еще на год, чтобы он мог нажить себе состояние вместо растраченного в Риме с женщинами.

Положение Цезаря становилось все затруднительнее. Волнения, необычайное нервное напряжение последних лет, увлечение успехом, иллюзия силы, владевшая им даже при его усталости, побуждали Цезаря взять на себя бремя ответственности, которому никто, даже он сам, не был в состоянии противиться. Здесь еще раз ошибаются историки, когда говорят, что Цезарь, сумев создать себе такое чудное орудие господства, как его армия, был в состоянии властвовать над Империей и реорганизовать ее. Со своей армией Цезарь мог победить консервативную партию и сместить законное правительство, но заменить это правительство с помощью своей армии он мог только очень несовершенным образом. Вокруг него образовалась пустота; знать, даже присоединившаяся к нему после Фарсалы, сохранила в глубине души всю свою злобу, держалась отстраненно и с большой неохотой принимала магистратуры. В собственной его партии все правое крыло охладело к нему и отдалилось от него. Только небольшая честолюбивая и энергичная котерия его приверженцев из низшего слоя теснилась вокруг диктатора ради того, чтобы монополизировать его милость и удалять опасных конкурентов. Верный Оппий, ловкий Бальб, интриган Фаберий, веселый Долабелла, Ватиний, Кален, Децим Брут, которого он предпочитал всем остальным (он спас его в Испании и уже два года управлял Трансальпийской Галлией, где подавил новое восстание белловаков), были с этих пор самыми близкими его сотрудниками в таком гигантском и требовавшем столь большого числа талантов и энергии деле, как реорганизация Империи. Даже Антоний впал в немилость и скромно жил с Фульвией, вдовой Клодия и Куриона, на которой женился. Цезарь не имел более ни времени, ни желания искать в толпе неизвестных людей, которые могли бы служить ему, как с большим успехом делал до сих пор; в его тесный и замкнутый кружок входило мало новых лиц: сыновья двух его племянников, Квинт Педий и Гай Октавий, и семейство Сервилии. Ее сын Брут, ее два зятя — Гай Кассий и Лепид — образовывали в партии Цезаря маленькую аристократическую группу, с которой Цезарь обращался довольно хорошо, будучи действительно близок только с Лепидом.[823]

Что касается Гая Октавия, то это был очень умный молодой человек семнадцати лет, который после смерти отца и вторичного брака своей матери с Луцием Марком Филиппом воспитывался в доме своей бабушки, сестры Цезаря; последний взял его с некоторого времени под свое покровительство, наблюдал за его воспитанием и представлял народу при помощи почетных отличий. Он сам, может быть, выбрал для него, кроме уже бывших учителей, двух новых наставников — Афинодора из Тарса и Дидима Арея. Последний принадлежал к той неопифагорейской школе, которая, как мы видели, старалась тогда распространить в римском мире новую аскетическую мораль.[824] Но молодой человек был очень слабого здоровья и в этот момент был тяжело болен, что сильно беспокоило Цезаря.

В общем, Цезарю недоставало умных, энергичных и верных сотрудников, которые помогли бы ему привести в исполнение его великие проекты, ибо мысль, что один человек, как бы умен и энергичен он ни был, с несколькими друзьями и вольноотпущенниками, собранными случайно в течение двенадцати лет войны и злоключений, мог прекратить в обширной империи беспорядок, возникший от длительного социального разложения и перемен, была химерической. С помощью армии легко было одержать верх над консервативной партией и выродившимися высшими классами Италии; напротив, невозможно было одному человеку, используя законодательство, положить конец ужасному антагонизму этого жадного, дерзкого и гордого общества. Одно затруднение сменялось другим, будучи часто вызвано нетерпением, с каким Цезарь хотел одержать победу. Раздражение, усталость от этой огромной работы и обольщение ею затемнили сознание удобного случая и действительности, которое всегда было так ясно у него ранее. Как бы сознавая свое положение, он временами говорил, что прожил уже слишком долго.[825] Его друзья Бальб и Оппий стали замечать с некоторого времени, что он стал странным и что всякий, даже самый осторожный совет при удобном случае о том, что он мог бы сложить с себя по крайней мере часть полномочий, с каждым днем раздражал его все более. Видели, что даже сочинением, в котором Цицерон хвалил Катона, он был раздражен до такой степени, что хотел писать ответ и поручил Гирцию сделать то же. Однако он не хотел, чтобы его обвиняли в нарушении конституции, ниспровержении традиций, действии против духа, если не против буквы, законов, с помощью которых он получил власть. В это время он написал свои Комментарии о гражданской войне, в которых старался показать, как точно соблюдал он конституцию и как враждебная партия, а вовсе не он, накладывала руку на имущество и права граждан. Но с каждым месяцем, протекавшим в этом бесконечно длинном году, которому реформировавшие календарь астрономы дали 15 месяцев, или 445 дней, факты все меньше и меньше соответствовали его намерениям и словам.