Наследие - Эль Кеннеди

– Извини. Это Джейми. – На мгновение голос Сабрины становится приглушенным. – Почему бы тебе тогда не надеть зеленый?

– НО Я ХОЧУ ФИОЛЕТОВЫЙ!

Боже, я уверена, Сабрина прикрывает трубку рукой, и все равно я слышу детский вопль.

– Ладно. Я его найду. Одну секунду. – Сабрина возвращается. – Ханна, мне надо идти. Я собираю Джейми в бассейн и…

– Я слышала.

– Звони, если что-нибудь поменяется. Держи меня в курсе.

– Буду.

Повесив трубку, я делаю глубокий вдох и говорю себе, что все в порядке. Но сколько бы раз я ни повторяла эту мантру, не могу избавиться от мысли, что что-то не так. Вскоре я по спирали проваливаюсь в блоги о беременности и в медицинские журналы в поисках объяснений. Все сходятся во мнении, что Сабрина, вероятно, права.

Если только она не права.

Глава восемь

Гаррет

– Расскажи о своем самом раннем воспоминании, как ты учился играть.

Интервьюер, Брайан Фарбер, бывший игрок колледжа, ставший ведущим, сидит со своими листами вопросов на коленях. Напротив него в одинаковых креслах сидим мы с отцом. Декорация представляет из себя раскаленный добела прожектор, окруженный темнотой с красными огнями двух камер, наблюдающих за разворачивающимся фарсом. Это какой-то наркоманский фильм. Честно говоря, я бы предпочел, чтобы меня убили прямо сейчас. А лучше – придурка в костюме от Армани рядом со мной.

– Гаррет? – подталкивает интервьюер, когда я не отвечаю. – Когда ты впервые взял в руки клюшку?

– Я был слишком мал, чтобы запомнить.

Это правда. Я видел свои фото двух, и трех, и четырех лет с детской клюшкой «Бауэр», но у меня нет воспоминаний об этом. А тем, что я помню, я с Фарбером делиться не собираюсь.

Этот парень не хочет слышать о том, как мой отец сорвал с меня одеяло, когда мне было шесть, и вытащил меня под ледяной дождь со снегом, чтобы заставить взять клюшку, слишком большую для меня, и бить по шайбам.

– Мне кажется, у нас есть фото, – мягко вмешивается Фил. – Рождественская, когда он был маленьким, кажется, два года? В футболке, которую подписали для него все парни. Он стоит перед елкой с игрушечной клюшкой в руках. Он сразу же увлекся хоккеем.

– А ты помнишь, как впервые встал на коньки? – спрашивает Фабер с дурацкой телеулыбкой.

– Я помню синяки, – рассеянно, но, может быть, нарочно говорю я.

Мой отец откашливается и быстро вмешивается.

– Он и вправду много падал поначалу. Первый раз мы катались на коньках зимой на нашем озере за нашим домом в Кейп-Коде. Но он не хотел возвращаться в дом. – Он смотрит с напускным отсутствующим видом, как будто заблудился в аллеях памяти. – Гаррет будил меня и умолял отвести его туда.

Странно. Я помню, что плакал, умоляя отпустить меня домой. Было так холодно, что я не чувствовал пальцев.

Интересно, стоит ли мне рассказать Фаберу, как в наказание за жалобу в семь лет я встал на беговую дорожку с грузом на лодыжках. В то время как отец кричал на мою протестующую мать, чтобы она заткнулась. Он сказал, что делает меня чемпионом, а она меня балует.

– Тебя мотивировало желание добиться такого же успеха, как отец? – спрашивает Фарбер. – Или это был страх неудачи в его тени?

– Я никогда ни с кем себя не сравнивал.

Единственное, чего я когда-либо боялся, это его жестокости. Мне было двенадцать, когда он впервые ударил меня по-настоящему. До этого были словесные уколы, наказания, когда я облажался, или недостаточно старался, или просто потому, что Фил в тот день был в плохом настроении. А когда я ему надоедал, он срывался на мою мать.

Фарбер оглядывается через плечо, где его продюсер, мой агент и агент моего отца стоят рядом с ближайшим оператором. Я прослеживаю его взгляд, отмечая, что агент Фила и продюсер, кажется, раздражены, тогда как Лэндон выглядит смирившимся.

– Мы можем прерваться на секунду? – выкрикивает Лэндон. – Могу я поговорить со своим клиентом?

– Да, – соглашается агент моего отца. Тон у него прохладен. – Может, напомнишь своему клиенту, что интервью подразумевает ответы на вопросы?

Лэндон тянет меня в темный угол студии, на его лице написано страдание.

– Ты должен дать им хоть что-то, Гаррет.

Я стискиваю зубы.

– Я сказал тебе, чувак, у меня нет никаких хороших воспоминаний о моей детстве. А ты меня знаешь, я паршивый лгун.

Медленно кивая, он проводит рукой по своим идеально уложенным волосам.

– Хорошо, как насчет того, чтобы попробовать что-то вроде этого? Сколько тебе было, когда ты понял, что играешь в хоккей для себя, не для него?

– Не знаю. Девять? Десять?

– Тогда выбери момент из этого периода. Воспоминание о хоккее, не об отце. Сможешь сделать это?

– Я постараюсь.

Как только мы снова садимся, Фарбер предпринимает еще одну попытку вытянуть из меня что-нибудь.

– Ты говорил, что никогда не сравнивал себя со своим отцом?

– Это так. – Я киваю. – Честно говоря, для меня хоккей никогда не был попыткой добиться успеха, заключать крупные контракты или получать награды. Я влюбился в эту игру. Я пристрастился к острым ощущениям, быстро меняющейся обстановке, где одна ошибка может стоить всей игры. Когда мне было десять, я пропустил пас в решающий момент в третьем периоде. Моя клюшка была не там, где должна была быть, я смотрел не на того товарища по команде. Я все испортил, и мы проиграли. – Я пожимаю плечами. – Поэтому на следующий день на тренировке я умолял тренера позволить нам снова и снова выполнять одно и то же упражнение. Пока я не овладею им.

– И ты сделал это? Овладел им?