Голоса - Борис Сергеевич Гречин

Я в ответном слове поблагодарил господина Дитриха Рутлегера за оказанное гостеприимство и дружелюбное внимание к нашему скромному проекту, в общем, сказал всё, что в таких случаях обычно говорится. Обратившись же к группе, я сообщил, что завтрашний день — воскресный, что не имею ни малейшего права отнимать у своих юных коллег законный выходной, тем более что и для Дома дружбы воскресенье является выходным днём (часы работы учреждения можно было прочитать на табличке сразу при входе), но, если желание использовать и воскресенье у них всё же появится, приглашаю их на свою дачу, которую мы вместе с Анастасией Николаевной осмотрели вчера и в отношении которой пришли к выводу, что для семинарской работы небольшой группы вроде нашей она вполне пригодна. Анастасии же Николаевне я отдельно и от всего сердца говорю спасибо за оказанную вчера помощь… Настя вспыхнула и отвернулась.

Студенты расходились. Я собирался подойти к моей аспирантке и попробовать с ней хоть как-то объясниться. Её демонстративное почти брезгливое равнодушие ко мне уже, кажется, становилось заметным, ещё бы чуть-чуть — оно превратилось бы в предмет шуточек и вызвало бы вопросы других членов нашей лаборатории. Стоило ли, в конце концов, участвовать в нашей работе, если один мой вид причинял ей, так сказать, душевную боль? И чем, Боже мой, я так уж сильно перед ней провинился? Неготовностью бороться за эту девушку и завоёвывать её со всем энтузиазмом молодости? Так ведь тридцать девять лет — не восемнадцать…

Меня, однако, отвлёк Рутлегер, попросивший меня мой телефон и адрес электронной почты, а также желавший уточнить все мои академические регалии: место работы, должность, учёное звание, тему моей кандидатской и докторской диссертации. Кажется, дав мне свою визитную карточку, он ожидал от меня, что я вручу ему такую же, и был удивлён тем, что доцент государственного университета визитных карточек не имеет. Снова, как это бывало почти всегда в нашей русской истории, европейцы примеряли к нам свои собственные стандарты и, находя, что мы им не соответствуем, выражали крайнее изумление. Впрочем, это свойство человека вообще, а не только жителя Западной Европы: уже Евангелия упоминают об этой такой нелепой, но такой человеческой черте. Пока мы обменивались контактами, Настя ушла.

Вечер того дня я думал полностью посвятить чтению лёгкой, непритязательной литературы. На моём устройстве как раз был открыт роман Through the Postern Gate[71] британской писательницы Флоренс Барклэй…

— Никогда о ней не слышал! — признался автор.

— Это — сентиментальная литература начала XX века, — пояснил рассказчик. — В известном смысле очень женская…

— Странное чтение для вас!

— Отчего же? Пользуясь случаем, хочу уж сказать пару слов в защиту так называемой литературы «второго ряда». Кто, кстати, раздаёт все эти оценки и клеит эти ярлыки? Университетская профессура, редакторы издательств и толстых журналов, критики, литературоведы и филологи. А разве все сии — не грешные люди, как и мы с вами, и не свободны от ошибок? Я вам больше скажу: даже самый изощрённый интеллектуал, и интеллектуал особенно, судит о любом тексте по своим собственным лекалам, по тому, что сам понимает и способен оценить, и, конечно, проставляет невидимые галочки напротив содержащегося в его голове списка достоинств и недостатков, сочинённого другими такими же умниками. «Развитие персонажа» имеется? Плюс автору. Главный герой похож на самого писателя или унаследовал какие-то его черты? Дадим ему большой жирный минус. Тогда, замечание на полях, следовало бы и «Героя нашего времени», и «Мастера и Маргариту», и даже «Анну Каренину» выбросить в мусорную корзину. Ведёт себя герой сообразно своему возрасту и опыту? Плюс писателю. Выходит он в своих суждениях и поступках за рамки возраста? Наградим писателя дружным литературоведческим «Фи!». А в топку, если применять последний принцип неуклонно, отправятся и «Капитанская дочка» с шестнадцатилетним Гринёвым, и, например, прелестная «Катриона» за авторством Стивенсона — впрочем, она ещё раньше заслужит презрение филолога за чрезмерную увлекательность сюжета, неприличную «большой литературе», — и даже, пожалуй, «Братья Карамазовы», ведь Алексей Карамазов был на год младше большинства моих студентов! И так далее. Иные авторы не только сознательно вычищают свои романы от названных «неряшливостей», зачастую делая их совсем безжизненными, но и нарочно рассыпают по тексту те приманки и «вкусности», на которые облизнётся литературовед: вот вам быстрая смена повествовательных стратегий, вот отсылки к тексту, который во всей Вселенной до конца прочли три с половиной человека, вот «поток сознания», вот диалектизмы, вот полностью выдуманный язык вроде того, каким написаны джойсовские «Поминки по Финнегану». Надеюсь, милостивый государь, вы-то сами не занимаетесь подобными глупостями? Возвращаясь к книге, которую читал тогда: роман Флоренс Барклэй действительно начинается как некие собирательные «Поющие в терновнике», но ближе к шестой главе приобретает почти чеховскую или тургеневскую пронзительность. Конечно, слёзы, которые он способен у вас вызвать, многие назовут глупыми слезами… но, строго говоря, имеются ли вообще умные слёзы, если поглядеть на любое человеческое дело и начинание с высот святости? Никто из нас не Христос, мой дорогой, поэтому позволим себе в минуту отдыха иногда и глупые слёзы. Наконец, у меня есть ещё одно оправдание: мой персонаж, последний государь, тоже читал этот роман — для отдыха, как и я, хотя его труд был несравним с моей не Бог весть сколь значимой работой по напряжённости, — и находил, что книга напоминает ему Кобург, то есть дни ухаживания за юной Аликс. Итак, я стремился проникнуть в психологию царственной четы — вот моё оправдание для посторонних, включая читателей вашей будущей книги, — когда мне на телефон пришло — тоже на английском, представьте! — сообщение от моей «Александры Фёдоровны».

Can we talk like two sensible human beings?[72]

Может быть, она как-то невольно настроилась на волну моего ума, такое случается — хотя она ведь и раньше выражала желание переписываться со мною на английском… В ответ на первую её «телеграмму» я отправил своё вежливо-осторожное:

I am all in favour of that! What is it that you want to talk about?[73]

Буквально через минуту мне поступило новое «письмецо» — на этот раз несколько более пространное.

Fine! Mr Mogyliov, excuse me for being rude-because I intend to. Please do not try to interpret ANYTHING I SAID YESTERDAY as an invitation to a closer relationship. I am not yours, and will never be yours! My breaking up with Anton gives you NO RIGHT to cherish ANY hopes! All that being said,