Голоса - Борис Сергеевич Гречин

Александрович» и «ваше величество» звучали естественно-шутливо, но сейчас это обращение выговаривал Алёша, человек совершенно иного душевного склада, и, если уж он произносил это слово, наша микроскопическая империя, похоже, вставала на обе ноги и превращалась в факт — пусть только факт нашего общего сознания. А юноша между тем продолжал:

«Я ведь не настоящий священник!»

«Ну, тогда я не настоящий царь, коль скоро не настоящий священник венчал меня на царство! — ответил я. — Вот и исповедовали бы меня «понарошку»…»

«Нет, неправда! — возразил Алёша. — Про коронование ничего не скажу, но царя мы избрали на «вече»».

«Вы так думаете? — озадачился я. И нашёлся: — А вам известно, что любой царь по отношению к Церкви, согласно некоторым источникам, выполняет служение внешнего епископа, отчего ему в ряде случаев оказываются знаки архиерейского достоинства? Епископ, пусть даже и внешний, разве не может рукоположить священника?»

«Кто знает… Да, я читал об этом у Мультатули… Но, Андрей Михайлович! — запротестовал молодой человек. — В нашем «царстве», вы уж простите, нет Церкви! Мы — язычники!»

«Вот это новость! — поразился я. — А ритуал коронования?»

«Театральный жест, единичная случайность, — упрямо ответил Алёша. — Единичная, не осознанная и не принятая коллективным умом!»

«Так вы хотите, Алёша, чтобы земский собор установил Церковь и вся бы лаборатория «крестилась»?» — весело уточнил я.

«Крестить не нужно, — ответил мне собеседник с полной серьёзностью. — Все, полагаю, и так крещены. Есть и ещё одна трудность, если разрешите… Понимаете, даже установленная Церковь будет вовсе не Русской православной, а… «могилёвской», что ли. С сильным, виноват, англиканским привкусом: я про короля во главе. Про её ортодоксальность даже и не заикаюсь, но — мы ведь стремимся остаться хотя бы христианами? А если так, то и сам царь не может рукоположить даже самого ничтожного священника, не имея апостольской преемственности».

«Именно! — подтвердил я. — Кроме того, «Могилёвская церковь» — какое-то выспреннее название. Я бы предложил что-то вроде «Церковь маловерующих», «Церковь недостойных», «Церковь приуготовляющихся быть настоящими христианами», наконец. Что же до апостольской преемственности, она у меня есть. Я хоть решением владыки и запрещён в служении на неопределённое время, но из священного чина не извергнут».

«О, я не знал! — поразился Алёша. — То есть вообще не знал, что вы были иереем. Это так многое объясняет… Ох, Андрей Михайлович, мне немного страшно! Ведь, идя против архиерейского прещения, вы как бы создаёте новый «толк», новую, страшно сказать, православную секту?»

«Вы совершенно правы в каноническом смысле! — согласился я, огорчённый. — И, разумеется, некрасиво с моей стороны — вовлекать в создание этой секты молодых людей, так сказать, духовно растлевая юношество. Ну что же, позвольте тогда попрощаться…»

«Нет, постойте! — остановил меня он. — Про «духовное растление» всё же сказано слишком сильно. Вы хотели чем-то со мной поделиться, чем-то, что не даёт вам покоя, — размышлял он вслух. — Но исповедовать вас «понарошку» я не считаю возможным, а сделать это по-настоящему мне мешает моя щепетильность и желание не запачкать рук. И это тщеславное желание оставляет вас без какой-либо поддержки. Дурно с моей стороны, и, знаете, идти дорóгой Пилата православному человеку вообще нехорошо! Мы все нашу реконструкцию и игру в какой-то миг стали принимать слишком уж серьёзно. Вот это Лизино «Ники, ты ведь не оставишь свой народ без государя?» — у меня от него мурашки пошли по коже! Про сегодняшнее назначение Ады каким-то там министром, забыл, каким, уже и не говорю: очень смело! Поражаюсь, как у немца глаза из орбит не вылезли… Я не хотел такой серьёзности! Но уж если всё случилось, христианская секта лучше, чем вовсе безрелигиозная власть. Поэтому — давайте вынесем на «вече» создание «Церкви недостойных»! И, если она будет создана, я от вас приму хиротонию. Хоть и со страхом перед последствиями для своей души, но приму. Вы с этим согласны?»

«Вы изумительный, Алёша, — только и сумел я ответить. — Думаю, вы станете однажды отличным священником».

««Церкви недостойных»?» — уточнил он, и по голосу я понял, что «царевич» улыбается.

«Её тоже, но я, признаться, имел в виду самую настоящую, Московского патриархата».

Алёша коротко хмыкнул и пояснил свой смешок:

«Только бы меня прежде из неё не извергли за все эти… наши художества!»

«Если, однако, вы не уверены…» — начал было я.

«Нет! — прервал он меня. — Нет, уверен. «Вместе садик мы садили, вместе будем поливать». Вы, государь, берёте человека в мягкие лапки и ничем его не связываете, но от вас никуда не деться… Ваша исповедь — она ведь не связана ни с каким преступлением? Не то чтобы я боюсь…»

«О, нет! — я почти рассмеялся и принялся пояснять: — Я просто сказал одной девушке немного больше ласковых слов, чем…»

«Ничего не хочу сейчас слушать! — прервал он меня. — Ваше величество, до завтра!»

Итак, мы попрощались, а я вернулся к своему сентиментальному роману и скоро заснул над его страницами… Смотрю, вы тоже киваете головой?

— Нет, у меня сна ни в одном глазу! — возразил автор. — Так вы — вы всё же создали свою «могилёвскую церковь»?

— Всему своё время! — ответил Андрей Михайлович. — А если вам кажется, что мой разговор с Алёшей представляет собой слишком бледный конец одной из глав вашего романа, то предложил бы вам закончить эту главу «Молитвой о Павле Милюкове» — её Лиза опубликовала той субботой в общей беседе проекта. Или это была Элла? Молитва вызвала некоторое обсуждение: Марта её безыскусно похвалила; Алёша сказал, что это — произведение подлинного религиозного чувства, которым он восхищён; Штейнбреннер, оговорившись, что в вопросах религии малосведущ, нашёл несколько безвкусной и не в жанре проекта, а староста группы, воздержавшись от оценок, спросила, может ли включить этот текст в готовящийся сборник — по принципу «всякое лыко в строку», — и, получив разрешение Лизы, так и сделала.

[27]

Молитва о Павле Милюкове

Господи Боже наш!

Прости Павла Николаевича Милюкова

и вместе с ним всю русскую интеллигенцию:

её гордыню,

её превознесение над близкими и далёкими,

её презрение к малознающим,

её желание невозможного,

её невежество в самом важном,

лёгкость, с которой она празднословит и клевещет на других,

лёгкость, с которой она судит других,

лёгкость, с которой она осуждает других,

лёгкость, с которой она рушит чужие святыни,

её языческое поклонение схемам и словам,

её упрямство в мёртвых догмах ума.

Прости и нас, если мы были горды,

превозносились над близкими и далёкими,

презирали малознающих,

желали невозможного,

были невежественны в самом важном,

были скоры на празднословие и клевету,

судили других

осуждали других,

рушили