Голоса - Борис Сергеевич Гречин

— мой судья? На вашем суде неправые судят правых и, как в русской сказке, битый небитого везёт. Наконец, мой криптобольшевизм?! Просто смешно. Вот всё по существу дела.

НЕИЗВЕСТНЫЙ СВЯЩЕННИК (из зала). А что вы делали для сохранения монархии до третьего марта семнадцатого года, господин Милюков?

ШУЛЬГИН. Не будем сейчас задаваться знаменитой репликой Чацкого, Павел Николаевич: нас всех не минует чаша сия. Сегодня евреи бьют русских, завтра русские бьют евреев, сегодня я сужу вас, а завтра вы меня, так и совершается круговращение жизни… Хотел бы предложил высказаться свидетелям. Стесняюсь спросить, но… кто желает?

КЕРЕНСКИЙ (с места, ворчливо). Василий Витальевич, вы превращаете суд в некое посмешище. Нельзя же настолько не придерживаться процедуры! Начать следовало бы мне как ближайшему коллеге подсудимого, но я ни по одному из обвинений ничего сказать не могу.

ШУЛЬГИН. Будьте так любезны, Александр Фёдорович, выйдите к месту свидетеля или хотя бы встаньте, а то, вы правы, мы действительно превратим это подобие суда в балаган или досужий разговор в плетёных креслах жарким летним днём на даче… Благодарю! Прошу обвинителя задать свидетелю вопросы.

КОЛЛОНТАЙ. Керенский, вы ведь первого ноября шестнадцатого года по старому стилю, наверное, громче всех аплодировали речи Милюкова, вот этому самому… (читает с ужасным акцентом) «Das ist der Sieg der Hofpartei, die sich um die junge Zarin gruppiert»[67]?

КЕРЕНСКИЙ (скромно). В числе прочих.

КОЛЛОНТАЙ. И вы ведь знали отлично, как знал и Милюков, что это всё — чушь на постном масле?

МИЛЮКОВ. Протестую: что за несудебное выражение! И я, видите ли, вовсе не утверждал…

КОЛЛОНТАЙ. А вас, подсудимый, не спрашивали.

КЕРЕНСКИЙ. Послушайте, Александра Фёдоровна, как вы можете ставить мне в вину мои аплодисменты?! Мы же играли вам на руку!

КОЛЛОНТАЙ (холодно). Ничего подобного! Вы играли на руку только себе, и если бы мы не оказались сильней, умней, настойчивей…

МИЛЮКОВ… И беспринципней!

КОЛЛОНТАЙ. А вам не давали слова, господин хороший!.. То

вы нас сожрали бы с потрохами. Вы оба — клеветники и бессовестные интеллектуальные жулики! И это ещё чья корова тут мычит о принципах?

МИЛЮКОВ (с достоинством). Ваша честь, мне дадут слово и позволят оправдаться? (Шульгин кивает.) Благодарю! Видите ли, я не утверждал всего, сказанного в Neue Freie Presse, напрямую! Я просто привёл цитату! Я предоставлял будущему гипотетическому следствию право решить, правда это или нет, и я предоставлял моей аудитории ответить на вопрос…

КОЛЛОНТАЙ (перебивает). Но вы же не мальчик! Вы знали, как ваша аудитория ответит, и что ваши речи перепечатают на машинках, знали, и что солдаты в окопах их прочтут, тоже догадывались. Ваш вопрос «Глупость или измена?» похож на «Вы уже перестали пить коньяк по утрам?»! А вам известно, на кого похожи вы сами, Милюков? На старого ловеласа, развратника-прощелыгу из купчишек, который пришёл к шестнадцатилетней девочке и присел ей на уши о том, как он её любит, и шубу купит, и содержать будет, и семья-то у неё нищая, а потом, когда всё же она к нему прыгнула в койку, заявлял бы нам: я невиновен, она сама, всё сама!

КШЕСИНСКАЯ. Ваша честь, прошу слова! (Встаёт в ответ на кивок Шульгина.) Сильный образ, госпожа обвинитель, только чтó вы знаете… А вас я хочу спросить только одно, уж если речь зашла про «шубу купит»… Александра Михайловна, вы зачем присвоили мою шубу?

Перешёптывания среди зрителей.

КОЛЛОНТАЙ (несколько смущённо). Я не припоминаю… Не присвоила, а реквизировала, по революционному праву! Вы всё равно дали дёру из страны, вам были не нужны ваши шубы, во Франции тепло… Какая мелочность, мадам Кшесинская!

КШЕСИНСКАЯ. Какая щедрость в отношении чужих вещей, мадмуазель Домонтович!

Шум в зрительном зале.

ШУЛЬГИН. Дамы, призываю вас к порядку! Совершенно ведь так невозможно, я буду вынужден, если это повторится, закрыть заседание. Матильда Феликсовна, в самом деле! А про вас, Александра Михайловна, тоже не знал, ай-яй-яй… Прошу защитника задавать вопросы.

ДУША ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ. У меня нет вопросов к свидетелю, ваша честь, благодарю!

МИЛЮКОВ. Кстати, уж пользуясь случаем, хочу спросить: разве великая княгиня не погибла в восемнадцатом году в Алапаевске?

ШУЛЬГИН. Видите ли, Пал-Николаич, Елисавета Фёдоровна присутствует здесь в качестве своей бессмертной души.

МИЛЮКОВ (резко). Я не понимаю: у нас тут спиритический сеанс, и мы связываемся с ней посредством уиджи? Как это, простите, соответствует нормам православной веры?

ШУЛЬГИН. Нет, не спиритический… Ну, будем считать, что она присутствует здесь в виде определённой условности, так сказать, фикции…

МИЛЮКОВ. Ах, как удобно! Василий Витальевич, в самом деле: постыдились бы! Вы превратили судебное заседание в цирк и балаган!

КШЕСИНСКАЯ (с места). Вы, господин Милюков, гораздо прежде превратили в цирк и балаган Государственную Думу, установленную высочайшим соизволением, а всю страну — в кровавый содом! Не вам бы говорить!

ЮСУПОВ. Браво, Матильда Феликсовна, браво! Позвольте мне подойти к вам и поцеловать вашу прелестную ручку…

Шум в зале.

ШУЛЬГИН (звонит в колокольчик). Имейте хоть немного уважения… Павел Николаевич, замечание вам за пререкания с судом! Ну-с, кого вызовем дальше? Александр Иванович, может быть, вы?

ГУЧКОВ (поднимается). Мне сложно быть свидетелем на сегодняшнем заседании, Василий Витальевич, во-первых, потому, что Павел Николаевич, как всем известно, был моим коллегой по первому, ещё февральскому кабинету, в каком-то смысле соратником, хоть и невольным: никакой дружбы у нас с ним так и не сложилось… Во-вторых, нелегко мне потому, что почти все упрёки в его адрес справедливы и про меня, суд над ним — это отчасти суд надо мной… Сказать по существу обвинений я могу, например, то, что, разумеется, Павел Николаевич в партии большевиков, или меньшевиков, или любой другой социалистической никогда не состоял, напротив, вёл с ними полемику, так что я не понимаю, откуда…

ШУЛЬГИН. Ну, полемику-то он, возможно, с ними и вёл, а всё же заискивать перед ними заискивал, разве не так?

МИЛЮКОВ. Протестую! Что за нелепое слово?

ШУЛЬГИН. А вы, мой сахарный, если протестуете против этого слова, поясните: отчего когда к нам, ещё во Временный комитет [Государственной Думы], явилась депутация от, pardonnez-moi ce mauve genre[68], Совета рачьих и собачьих депутатов, все эти коммуниствующие жиды и жидки, Гиммер с Нахамкисом и иже с ними, не послали их к чёртовой бабушке? А